– Вечером 3 апреля, через год после
первого лондонского убийства, вы умертвили девицу Андреичкину и надругались над
ее телом. Еще через день вашей жертвой стала малолетняя нищенка. Дальнейшие
события происходили очень быстро. Ижицынский «эксперимент» вызвал у вас приступ
возбуждения, который вы разрядили, убив и выпотрошив самого Ижицына. Заодно умертвили
и его ни в чем не повинную горничную. С этого момента вы отходите от своей
«идеи», вы убиваете для того, чтобы замести след и уйти от кары. Когда вы
поняли, что круг сжимается, вы решили, что удобнее всего будет свалить вину на
вашего друга и покровителя Захарова. Тем более что эксперт начал вас
подозревать – вероятно, сопоставил факты или же знал что-то такое, чего не знаю
я. Во всяком случае в пятницу вечером Захаров писал письмо, адресованное
следствию, в котором намеревался вас разоблачить. Рвал, начинал заново, снова
рвал. Ассистент Грумов рассказал, что Захаров заперся в кабинете еще в
четвертом часу, да так до вечера и промучился. Мешали вполне понятные, но в
данном случае неприменимые установления чести, корпоративная этика, да и в
конце концов, просто сострадание к обиженному судьбой товарищу. Вы унесли
письмо и подобрали все обрывки. Но два маленьких клочка все-таки не заметили.
На одном было написано: «более молчать», на другом: «бражения корпоративной
чести и сочувствие к старому тов». Смысл очевиден – Захаров писал, что не может
более молчать и, оправдывая затянувшееся укрывательство убийцы, ссылался на
соображения корпоративной чести и сочувствие к старому товарищу. Именно в тот
момент я окончательно уверился, что преступника следует искать среди бывших
соучеников Захарова. Раз «сочувствие» – значит, среди тех, чья жизнь сложилась
неудачно. Это исключало миллионера Бурылина. Оставались только трое –
полубезумный Стенич, спившийся Розен и Соцкий, имя которого вновь и вновь
возникало в рассказах былых «садистов». Он якобы погиб, но это требовалось
проверить.
– Эраст Петрович, а отчего вы так
уверены, что лекарь этот, Захаров, убит? – спросила Ангелина.
– Оттого, что он исчез, хоть исчезать ему
было незачем, – ответил Эраст Петрович. – Захаров в убийствах
неповинен, да и укрывал он, по его разумению, не кровавого душегуба, а беглого
арестанта. Когда же понял, кого пригрел, – испугался. Держал у кровати
заряженный револьвер. Это он вас, Соцкий, боялся. После убийств в Гранатном
переулке вы вернулись на кладбище и увидели Тюльпанова, следящего за флигелем.
Сторожевой пес на вас не залаял, он вас хорошо знает. Увлеченный наблюдением
Тюльпанов вас не заметил. Вы поняли, что подозрение пало на эксперта, и решили
этим воспользоваться. В предсмертном рапорте Тюльпанов сообщает, что в начале
одиннадцатого Захаров вышел из кабинета, а потом из коридора донесся какой-то
грохот. Очевидно, убийство произошло именно тогда. Вы бесшумно проникли в дом и
ждали, когда Захаров зачем-нибудь выйдет в коридор. Неслучайно с пола исчез
половик – на нем должны были остаться следы крови, потому вы его и унесли.
Покончив с Захаровым, вы тихонько выбрались наружу, напали на Тюльпанова сзади,
смертельно его ранили и оставили истекать кровью. Полагаю, вы видели, как он
поднялся, как шатаясь вышел за ворота и снова упал. Подойти и добить его
побоялись – знали, что он вооружен и еще знали, что полученные Тюльпановым раны
смертельны. Не теряя времени, вы оттащили тело Захарова и зарыли его на
кладбище. Я даже знаю, где именно: бросили в апрельский ров для неопознанных
трупов и слегка закидали землей. Кстати, знаете, как вы себя выдали?
Соцкий встрепенулся, и застывшее, отрешенное
выражение лица сменилось прежним любопытством – но не более, чем на несколько
мгновений. Затем невидимый занавес опустился вновь, стерев всякий след живых
чувств.
– Когда я разговаривал с вами вчера
утром, вы сказали, что не спали до самого утра, что слышали выстрелы, а потом –
стук двери и звук шагов. Из этого я должен был понять, что Захаров жив и скрылся.
Я же понял совсем другое. Если сторож Пахоменко обладает таким острым слухом,
что издали расслышал шаги, то как же он мог не услышать свистков очнувшегося
Тюльпанова? Ответ напрашивался сам собой: в это время вас в сторожке не было.
Вы были на достаточном отдалении от ворот – к примеру, в самом дальнем конце
кладбища, где как раз и расположен апрельский ров. Это раз. Захаров, если бы он
и был убийцей, не мог уйти через ворота, потому что там лежал раненый
Тюльпанов, еще не пришедший в сознание. Преступник непременно добил бы его. Это
два. Таким образом я получил подтверждение того, что Захаров, который заведомо
не мог быть лондонским маньяком, непричастен и к смерти Тюльпанова. Если при
этом он исчез – значит, убит. Если вы говорите неправду об обстоятельствах его
исчезновения, значит, вы к этому причастны. Помнил я и о том, что оба «идейных»
убийства, проститутки Андреичкиной и нищенки, совершены в пределах пятнадцати
минут ходьбы от Божедомки – на это первым обратил внимание покойный Ижицын,
правда, сделавший неверные выводы. Сопоставив эти факты с обрывками фраз из
пропавшего письма, я почти уверился, что «старый товарищ», которому Захаров
сочувствовал и которого не хотел выдавать, – это вы. По роду занятий вы
были причастны к эксгумированию трупов и многое знали о ходе расследования. Это
раз. Вы присутствовали при «следственном эксперименте». Это два. Вы имели
доступ к могилам и рвам. Это три. Вы были знакомы и даже дружны с Тюльпановым.
Это три. В списке свидетелей «эксперимента», составленном Тюльпановым перед
смертью, вам дана следующая характеристика.
Эраст Петрович подошел к столу, взял листок и
прочел:
– «Пахоменко, кладбищенский сторож.
Имени-отчества не знаю, рабочие зовут его „Пахом“. Возраст неопределенный:
между тридцатью и пятьюдесятью. Рост выше среднего, телосложение плотное. Лицо
округлое, мягкое, усов и бороды не носит. Малороссийский выговор. Имел с ним
неоднократные беседы на самые разные темы. Слушал истории из его жизни (он
богомолец и многое повидал), рассказывал ему про себя. Он умен, наблюдателен,
религиозен, добр. Оказал мне большую помощь в следствии. Пожалуй, единственный
из всех, в невиновности которого не может быть и тени сомнения».
– Милый мальчик, – растроганно
произнес обвиняемый, и от этих слов лицо коллежского советника дернулось, а
бесстрастный конвоир прошептал по-японски что-то резкое, свистящее.
Вздрогнула и Ангелина, с ужасом глядя на
сидящего.
