Так про Божедомку. Приехал туда на извозчике в
десятом часу вечера, уже темно было. В флигеле, где квартирует доктор, в одном
окне горел свет, и я обрадовался, что Захаров не сбежал. Вокруг ни души, за
оградой могилы, и ни одного фонаря. Залаяла собака, там цепной кобель у
часовни, но я быстро перебежал через двор и прижался к стене. Пес полаял-полаял
и перестал. Я поставил ящик – окно было высокое – и осторожно заглянул внутрь.
Где освещенное окно, у Захарова кабинет. Выглядываю, вижу: на столе бумаги, и
лампа горит. А сам он сидел ко мне спиной, что-то писал, рвал и бросал клочки
на пол. Я долго там ждал, не меньше часа, а он все писал и рвал, писал и рвал.
Я еще думал, как бы посмотреть, что он там пишет. Думал, может, арестовать его?
Но ордера нет, и вдруг он там ерунду пишет, какие-нибудь счета подводит. В
семнадцать минут одиннадцатого (я заметил по часам) он встал и вышел из
комнаты. Его долго не было. Чем-то он там загромыхал в коридоре, потом тихо
стало. Я заколебался, не залезть ли – взглянуть на бумаги, взволновался и
оттого утратил бдительность. Меня сзади в спину ударило горячим, и я еще лбом
ткнулся в подоконник. А потом, когда оборачивался, еще обожгло в бок и в руку.
Я прежде того на свет смотрел, поэтому мне не видно было, кто там, в темноте,
но я ударил левой рукой, как меня господин Маса учил, и еще коленом. Попал в
мягкое. Но я плохо у господина Масы учился, отлынивал. Вот он куда из
кабинета-то вышел, Захаров. Видно, заметил меня. Как он от меня тенью
шарахнулся, от моих ударов-то, я хотел его догнать, но пробежал совсем немножко
и упал. Встал, снова упал. Достал «бульдог», выстрелил в воздух три раза –
думал, может, прибежит кто из кладбищенских. Зря стрелял, они, поди, только
напугались. Свистеть надо было. Я не сообразил, не в себе был. Потом плохо
помню. Полз на четвереньках, падал. За оградой лег отдохнуть и, кажется,
заснул. Проснулся, холодно. Очень холодно. Хотя я во всем теплом был, нарочно
под шинель вязанку надел. Часы достал. Смотрю – уж заполночь. Всё, думаю, ушел
злодей. Только тут про свисток вспомнил. Стал свистеть. Скоро пришли, не разглядел,
кто. Повезли. Мне пока доктор укол не сделал, я как в тумане был. А сейчас вот
лучше. Только стыдно – упустил Потрошителя. Если б господина Масу больше
слушал. Я, Эраст Петрович, хотел как лучше. Если бы Масу слушал. Если бы…
ПРИПИСКА:
На сем стенографическую запись донесения
пришлось закончить, ибо раненый, поначалу говоривший очень живо и правильно,
стал заговариваться и вскоре впал в забытье, из коего более не выходил. Г-н
доктор К.И.Мебиус и то удивился, что г-н Тюльпанов с такими ранениями и с такой
кровопотерей столько времени продержался. Смерть наступила около 6 часов утра,
о чем г-ном Мебиусом составлена соответствующая запись.
Жандармского корпуса подполковник Сверчинский
Стенографировал и делал расшифровку коллежский
регистратор Ариетти
* * *
Ужасная ночь.
А вечер начинался так славно. Идиотка в смерти
вышла чудо как хороша – просто заглядение. После этого шедевра декораторского
искусства тратить время и вдохновение на горничную было бессмысленно, и я
оставил ее как есть. Грех, конечно, но все равно столь разительного контраста
между внешним уродством и внутренней Красотой не получилось бы.
Более всего согревало душу сознание
исполненного доброго дела: я не только являю доброму юноше истинный лик
Красоты, но и избавляю его от тяжкой обузы, которая мешает ему обустроить
собственную жизнь.
И вот какой бедой все закончилось.
Доброго юношу погубило его некрасивое ремесло
– вынюхивать, выслеживать. Он сам явился за собственной смертью. Моей вины
здесь нет.
Жалко было мальчика, и из-за этого вышла
неаккуратность. Дрогнула рука. Раны смертельны, в этом сомнения нет: я слышал,
как выходит воздух из пробитого легкого, а второй удар не мог не рассечь левую
почку и нисходящую ободочную кишку. Но он наверняка сильно мучился перед
смертью. Эта мысль не дает мне покоя.
Стыдно. Некрасиво.
Хлопотный день
8 апреля, великая суббота
У ворот убогого Божедомского кладбища, под
ветром и мелким, противным дождиком, топталась группа дознания: старший агент
Лялин, трое младших агентов, фотограф с переносным американским «Кодаком»,
помощник фотографа и полицейский собаковод со знаменитой на всю Москву легавой
Мусей на поводке. Группа была вызвана на место ночного происшествия по
телефону, получила строжайшее указание ничего не предпринимать до приезда его
высокоблагородия господина коллежского советника, и теперь неукоснительно
выполняла инструкцию – ничего не предпринимала и ежилась в постылых объятьях
непогожего апрельского утра. Даже Муся, от сырости ставшая похожей на рыжую
швабру, приуныла. Легла длинной мордой на раскисшую землю, скорбно двигала
белесыми бровями и разок-другой даже тихонько повыла, уловив всеобщее
настроение.
Лялин, опытный сыскник и вообще человек
бывалый, по складу натуры к капризам природы относился с презрением и
затянувшимся ожиданием не тяготился. Он знал, что чиновник особых поручений
сейчас в Мариинской больнице, где обмывают и обряжают бедное, израненное тело
раба Божия Анисия, в недавнем прошлом губернского секретаря Тюльпанова.
Попрощается господин Фандорин с любимым ассистентом, сотворит крестное знамение
и враз домчит до Божедомки. Тут езды-то пять минут, а у коллежского советника,
надо полагать, кони не чета полицейским клячам.
Только Лялин про это подумал, и подлетели к чугунным
кладбищенским воротам красавцы-рысаки с белыми султанами. Кучер – словно
генерал, весь в золотых позументах, а коляска сияет мокрым черным лаком и
долгоруковскими гербами на дверцах.
Спрыгнул господин Фандорин на землю, качнулись
мягкие рессоры, и экипаж отъехал в сторонку. Видно, будет дожидаться.
Лицо у прибывшего начальника было бледным,
глаза горели ярче обычного, но иных признаков перенесенных потрясений и
бессонных ночей цепкий лялинский взор не приметил. Напротив, ему даже
показалось, что чиновник особых поручений двигается не в пример бодрее и
энергичнее обычного. Хотел Лялин сунуться с соболезнованиями, но взглянул
повнимательней на плотно сжатые губы его высокоблагородия и передумал. Изрядный
жизненный опыт подсказал, что лучше не нюнить, а сразу перейти к делу.
– Без вас в квартиру Захарова не
совались, согласно полученных инструкций. Служителей опросили, но никто из них
со вчерашнего вечера доктора не видел. Вон они, ждут.
Фандорин мельком взглянул туда, где подле
здания морга переминались с ноги на ногу несколько человек.
– Я, кажется, ясно сказал: ничего не
предпринимать. Ладно, идем.
Не в духе, определил Лялин. Что и
неудивительно при столь печальных обстоятельствах. На обрыве карьеры человек,
да и с Тюльпановым расстройство.
