Анисий только диву дался. Ай да шефова наука!
Подошел ключик к замку, и так подошел, что дверь сама навстречу распахнулась.
Больше и делать ничего не надо, только слушай и поддакивай.
Пауза обеспокоила милосердного брата.
– У вас, может, времени нет? – Его
голос дрогнул. – Я знаю, у вас свои беды, вам не до чужих откровений…
– У кого своя беда, тот и чужую лучше
поймет, – сиезуитничал Анисий. – Что вас гложет? Говорите, мне можно.
Люди мы чужие, даже имени друг друга не знаем. Поговорим и разойдемся. Что за
грех у вас на душе?
На миг примечталось: сейчас на коленки
бухнется, зарыдает, мол, прости меня, окаянного, добрый человек, грех на мне
тяжкий, кровавый, женщин я скальпелем потрошу. И всё, дело закрыто, а
Тюльпанову от начальства награда и, главное, от шефа похвальное слово.
Но нет, на коленки Стенич не повалился и
сказал совсем другое:
– Гордость. Всю жизнь с ней маюсь. Чтоб
ее преодолеть и сюда устроился, на службу тяжкую, грязную. За сумасшедшими
нечистоты убираю, никакой работы не гнушаюсь. Унижение и смирение – вот лучшее
лекарство от гордости.
– Так вас за гордость из
университета-то? – спросил Анисий, не в силах скрыть разочарование.
– Что? А, из университета. Нет, там
другое было… Что ж, и расскажу. Укрощения гордости ради. – Милосердный
брат вспыхнул, залился краской до самого пробора. – Был у меня раньше и
другой грех, сильненький. Сладострастие. Его я преодолел, жизнь помогла. А в
юные годы порочен был – не столько от чувственности, сколько от любопытства.
Оно и мерзее, от любопытства-то, нет?
Анисий не знал, что на это ответить, но
послушать про порок было интересно. А вдруг от сладострастия к душегубству
ниточка протянется?
– Я в сладострастии и вовсе греха не
нахожу, – сказал он вслух. – Грех – это когда ближним хуже. А кому от
сладострастия плохо, если, конечно, насилие не замешано?
Стенич только головой качнул:
– Эх, молоды вы, сударь. Про «Садический
кружок» не слыхали? Где вам, вы тогда еще, поди, гимназию не закончили.
Нынешним апрелем как раз семь лет сравнялось… Да на Москве о том деле вообще
мало кто знает. Так, прошел шумок по медицинским кругам, но круги эти утечки не
дают, корпоративность. Сор из избы не выносят. Меня, правда, вынесли…
– Что за кружок такой?
Садоводческий? – прикинулся дурачком Анисий, вспоминая про отчисление за
«безнравственность».
Собеседник неприятно рассмеялся.
– Не совсем. Было нас, шалопаев, десятка
полтора. Студенты медицинского факультета и две курсистки. Время темное,
суровое. Год как нигилисты Царя-Освободителя подорвали. Мы тоже были нигилисты,
только без политики. За политику нас в ту пору на каторгу бы отправили или куда
похуже. А так только заводилу нашего, Соцкого, в арестантские роты упекли. Без
суда, без шума, министерским указом. Прочих же кого на нелечебные отделения
перевели, в фармацевты, химики, патологоанатомы – недостойными сочли высокого
лекарского звания. А кого, вроде меня, и вовсе взашей, если высоких заступников
не нашлось.
– Не крутенько ли? – участливо
вздохнул Тюльпанов. – Что ж вы там такого натворили?
– Теперь я склонен думать, что не
крутенько. В самый раз… Знаете, совсем молодые люди, избравшие стезю
медицинского образования, иногда впадают в этакий цинизм. У них укореняется
мнение, будто человек – не образ Божий, а машина из суставов, костей, нервов и
разного прочего фарша. У младших курсов за лихачество считается позавтракать в
морге, поставив бутылку пива на только что зашитое брюхо «дохлятины». Бывают
шутки и повульгарней, не буду рассказывать, противно. Но это все проказы
обычные, мы же дальше пошли. Были среди нас некоторые при больших деньгах, так
что возможность развернуться имелась. Простого разврата нам скоро мало стало.
Вожак наш, покойный Соцкий, с фантазией был. Не вернулся из арестантских рот,
загинул, а то бы далеко пошел. В особенном ходу у нас садические забавы были.
Наймем гулящую побезобразней, заплатим четвертной, и давай над ней куражиться.
Докуражились… Раз, в полтиничном борделе, с перепою, шлюху старую, за трешник
на все готовую, уходили до смерти… Дело замяли, до суда не довели. И решили все
тихо, без скандала. Я злился сначала, что жизнь мне поломали – ведь на гроши
учился, уроки давал, маменька что могла высылала… А после, уж годы спустя,
вдруг понял – поделом.
Анисий прищурился:
– Как это «вдруг»?
– Так, – коротко и строго ответил
Стенич. – Бога узрел.
Что-то есть, подумал Тюльпанов. Тут пощупать,
так, пожалуй, и «идея» отыщется, про которую шеф говорил. Как бы разговор на
Англию навести?
– Наверно, много вас жизнь покидала? За
границей не пробовали счастья искать?
– Счастья – нет, не искал. А непотребств
искал в разных странах. И находил предостаточно, прости меня Господи. –
Стенич истово перекрестился на висевший в углу образ Спасителя.
Тут Анисий простодушно так:
– И в самой Англии бывали? Я вот мечтаю,
да, видно, не доведется. Все говорят, исключительно цивилизованная страна.
– Странно, что вы про Англию
спросили, – внимательно взглянул на него бывший грешник. – Вы вообще
странный господин. Что ни спросите, все в самую точку. В Англии-то я Бога и
узрел. До того момента вел жизнь недостойную, унизительную. Состоял в
приживалах при одном сумасброде. А тут решился и разом всё переменил.
– Вы ж сами говорили, что унижение
полезно для преодоления гордости. Почему же решили от унизительной жизни
отказаться? Нелогично получается.
Хотел Анисий про английское житье Стенича
побольше вызнать, но совершил грубую ошибку – принудил своим вопросом
«черепаху» к обороне, а этого делать ни в коем случае не следовало.
И Стенич моментально убрался в панцирь:
– Да кто вы такой, чтоб логику моей души
истолковывать? Что я вообще перед вами тут разнюнился!
Взгляд у милосердного брата стал воспаленный,
ненавидящий, тонкие пальцы судорожно зашарили по столу. А на столе, между
прочим, стальная кастрюлька с разными медицинскими инструментами. Вспомнил
Анисий, что Стенич от душевного недуга лечился, и попятился в коридор. Все
равно больше ничего полезного не скажет.
Но кое-что все же выяснилось.
* * *
