– Иван Родионович Стенич. Тридцати лет,
б-бывший студент медицинского факультета Московского императорского
университета. Семь лет назад отчислен «за безнравственность». Черт его знает,
что имелось в виду, но по нашему профилю вроде бы годится. Переменил несколько
занятий, лечился от д-душевного недуга, путешествовал по Европе. В Россию
прибыл из Англии, 11 декабря. С Нового года служит милосердным братом в
больнице для умалишенных «Утоли мои печали».
Тюльпанов хлопнул ладонью по столу:
– Чертовски подозрителен!
– Таким образом, подозреваемых у нас
д-двое. Если оба к делу непричастны, займемся линией, которую предложила
Ангелина Самсоновна – о том, что Джек Потрошитель прибыл в Москву, сумев
избежать полицейского ока. И лишь убедившись, что и это исключено, мы откажемся
от основной версии и станем разыскивать доморощенного Ваню-Потрошителя, в
Ист-Энде отроду не бывавшего. Согласны?
– Да, только это тот самый Джек, а
никакой не Ваня, – убежденно заявил Анисий. – Всё сходится.
– Кем предпочитаете заняться,
Тюльпанов, – милосердным братом или повивальной бабкой? – спросил
шеф. – Даю вам право выбора как мученику эксгумации.
– Раз этот самый Стенич служит в
психической лечебнице, у меня есть отличный предлог с ним познакомиться –
Сонька, – изложил Анисий соображение вроде бы вполне резонное, но
подсказанное не столько холодной логикой, сколько азартом – все-таки мужчина,
да еще с душевным недугом, в качестве Потрошителя смотрелся перспективней, чем
беглая революционерка.
– Ну что ж, – улыбнулся Эраст
Петрович. – Отправляйтесь в Лефортово, а я на Девичье Поле, к Несвицкой.
Однако и бывшим студентом, и повивальной
бабкой пришлось заниматься Анисию, потому что в этот самый миг затрезвонил
дверной звонок.
Вошел Маса, доложил:
– Посьта.
И уточнил, с удовольствием произнося трудное,
звучное слово:
– Бандероря.
«Бандероря» была небольшой. На серой оберточной
бумаге скачущим, небрежным почерком размашистая надпись: «Его высокоблагородию
коллежскому советнику Фандорину в собственные руки. Срочно и сугубо секретно».
Тюльпанову стало любопытно, но шеф развернул
бандероль не сразу.
– Принес п-почтальон? Что-то адрес не
написан.
– Нет, марьсиська. Сунур и убедзяр. Надо
поймачь? – встревожился Маса.
– Раз убежал, уж не п-поймаешь.
Под оберткой оказалась бархатная коробочка,
перевязанная красной атласной лентой. В коробочке – круглая лаковая пудреница.
В пудренице, на салфетке, что-то желтое, рельефное. Анисию в первый миг
показалось – лесной гриб волнушка. Пригляделся – ойкнул.
Человеческое ухо.
* * *
По Москве поползли слухи.
Якобы завелся в городе оборотень. Кто из баб
ночью из дому нос высунет, оборотень тут как тут. Крадется тихо-тихо, из-за
забора красным глазом высверкивает, и тут, если вовремя молитву святую не
прочесть, конец душе христианской – выпрыгивает и первым делом зубьями в
глотку, а после брюхо на клочки рвет, требухой лакомится. И будто бы уже загрыз
этот оборотень баб видимо-невидимо, да только начальство от народа утаивает,
потому царя-батюшку боится.
Так сегодня говорили на Сухаревской толкучке.
Это про меня, это я оборотень, который у них
тут завелся. Смешно. Такие, как я, не «заводятся», их присылают со страшной или
с радостной вестью. Меня, московские обыватели, прислали к вам с радостной.
Некрасивый город и некрасивые люди, я сделаю
вас прекрасными. Всех не смогу, не взыщите. Не хватит сил. Но многих, многих.
Я люблю вас со всеми вашими мерзостями и
уродствами. Я желаю вам добра. У меня хватит любви на всех. Я вижу Красоту под
вшивыми одежками, под коростой немытого тела, под чесоткой и сыпью. Я ваш
спаситель, я ваша спасительница. Я вам брат и сестра, отец и мать, муж и жена.
Я и женщина, и мужчина. Я андрогин, тот самый прекрасный пращур человечества,
который обладал признаками обоих полов. Потом андрогины разделились на две
половинки, мужскую и женскую, и появились люди – несчастные, далекие от
совершенства, страдающие от одиночества.
Я – ваша недостающая половинка. Ничто не
помешает мне воссоединится с теми из вас, кого я выберу.
Господь дал мне ум, хитрость, предвидение и
неуязвимость. Тупые, грубые, пепельно-серые ловили андрогина в Лондоне, даже не
попытавшись понять, что означают послания, отправляемые им миру.
Сначала меня забавляли эти жалкие попытки.
Потом подступила горечь.
Быть может, воспримет пророка свое отечество,
подумалось мне. Нерациональная, мистическая, не утратившая искренней веры
Россия, с ее скопцами, раскольничьими самосожжениями и схимниками поманила меня
– и, кажется, обманула. Теперь такие же тупые, грубые, лишенные воображения
ловят Декоратора в Москве. Мне весело, по ночам я трясусь от беззвучного
хохота. Никто не видит этих приступов веселья, а если бы увидел, то наверняка
решил бы, что я не в себе. Что ж, если всякий, кто не похож на них,
сумасшедший, – тогда конечно. Но в этом случае и Христос сумасшедший, и
все святые угодники, и все гениальные безумцы, которыми они так гордятся.
Днем я ничем не отличаюсь от некрасивых,
жалких, суетливых. Я виртуоз мимикрии, им ни за что не догадаться, что я из
другой породы.
Как могут они гнушаться Божьим даром –
собственным телом! Мой долг и мое призвание – понемногу приучать их к Красоте.
Я делаю красивыми тех, кто безобразен. Тех, кто красив, я не трогаю. Они не
оскорбляют собой образа Божия.
Жизнь – захватывающая, веселая игра. Кошки-мышки,
hide-and-seek
[3]
. Я и кошка, я и мышка. I hide and I seek
[4]
. Раз-два-три-четыре-пять, выхожу искать.
Кто не спрятался, я не виноват.
Черепаха, сеттер, львица, зайчик
5 апреля, великая среда, день
Анисий велел Палаше одеть Соньку
по-праздничному, и сестра, великовозрастная идиотка, обрадовалась, загукала.
Для нее, дурехи, любой выезд – событие, а в больницу, к «доту» (что на
Сонькином языке означало «доктор») убогая ездить особенно любила. Там с ней
долго, терпеливо разговаривали, непременно давали конфету или пряник,
приставляли к груди прохладную железку, щекотно мяли живот, с интересом
заглядывали в рот – а Сонька и рада стараться, разевала так, что всю насквозь
было видать.
