Так почему же мы романтизируем Человека-волка, который, на первый взгляд, не раздумывая наказывает зло теми способами, которые мы сами считаем неприемлемыми? Почему его мрачное безумие встречено шумным одобрением общества, хотя на самом деле его жестокость должна бы отпугнуть всех нас? Может ли чудовище, которое воплощает в себе самый первобытный и отвратительный инстинкт, известный людям, инстинкт безрассудного убийства, быть восхваляемо как супергерой? Конечно же, нет. И, конечно же, если мы в состоянии крепко спать в своих постелях в эти исключительные времена, так только потому, что мы уверены, что те, на кого мы полагаемся в плане нашей повседневной безопасности, уже идут по следу этого самого потрясающего явления наших дней.
Структура общества, какой бы податливой она ни была, не в состоянии принять в себя Человека-волка. И даже непрекращающиеся похвалы этому созданию, которые мы видим в прессе, этого не изменят.
Возможно, стоит вспомнить, что все мы, как биологический вид, подвержены иллюзиям и кошмарам. Наше искусство основано на непрекращающемся потоке образов, исходящих из источника, который не заслуживает доверия. Пусть эти образы могут быть приятны и удивительны, но они же могут ужасать и парализовывать. И теперь настали времена, когда мы должны устыдиться этих дикарских выдумок.
Безусловно, Человек-волк выглядит, будто оживший кошмар. Но это определенно не иллюзия и не сон. И здесь лежит граница нашей ответственности не только перед ним, но и перед тем, что он подрывает в нас своими бесчестными деяниями».
Ройбен отправил статью Билли сразу же и распечатал ее для Лауры. Она молча прочла ее, а потом обняла его одной рукой и поцеловала. Они сидели рядом. Он глядел на огонь, уперев локти в колени и теребя пальцами волосы, будто так он мог привести в порядок мысли в его голове.
— Скажи мне правду, если сможешь, — сказал он. — Разочарована ли ты, что я не тот Человек из Леса, каким ты меня считала? Думаю, ты видела во мне нечто первозданное, не отягощенное моральными нормами. А может, живущее по совершенно иным правилам, поскольку я не человек.
— Разочарована… — повторила она и задумалась. — Нет, не разочарована, ни в коем случае. Я просто по уши влюблена.
Она произнесла это тихо и уверенно.
— Позволь мне объяснить тебе это так. Возможно, ты поймешь. Ты тайна, в таком же смысле, в каком тайной является священное таинство.
Он посмотрел на нее.
Ему отчаянно хотелось поцеловать ее, заняться любовью с ней, прямо здесь, в библиотеке, да где угодно, где только она пожелает. Но в его сознании четко угнездилась мысль о том, что она не захочет его в том обличье, в каком он сейчас находится. Да и как иначе? Она хотела того, другого. Они оба ждали, когда он станет другим, а не будет просто «самым симпатичным из мужчин», каких она когда-либо видела.
Часы могут тикать, даже если их нет.
Он начал целовать ее. Запылал сразу же, и она обняла его. Он нащупал руками ее нагие груди под белой фланелью, обхватил одну из них левой рукой. Он был готов, о, еще как готов, после столь долгого ожидания.
Они вместе соскользнули на ковер, и он услышал, как ее пульс участился, как от нее стал исходить запах желания, тонкий, немного дымный, еле ощутимый. Ее лицо раскраснелось, стало теплым, о, таким теплым.
Они сняли одежду, быстро, беззвучно, и снова слились в вихре поцелуев, которые стали для него почти что мучительными.
И внезапно он ощутил сильнейший спазм в животе и груди. Волна наслаждения пошла изнутри наружу, по всему телу. Тело будто парализовало и начало покалывать. Он упал набок, потом сел, согнувшись.
Услышал, как она ахнула.
Его глаза были закрыты. Случалось ли это всякий раз во время превращения? Да, именно в тот момент, когда он чувствовал, как из каждой поры его тела вырастают волосы, когда наслаждение прокатывается волна за волной, он ничего не видел.
Когда он открыл глаза, то понял, что стоит. Густая тяжелая грива спадала на его плечи, а руки превратились в лапы. Мех на шее и между ног стал плотным. Мышцы пели от ощущения новой силы, руки удлинялись, а ноги росли, толкая его вверх.
Он поглядел на нее с высоты своего нового роста.
Она стояла на коленях, глядя на него в полнейшем шоке.
Потом встала, дрожа. Что-то сдавленно прошептала, что-то, похожее на молитву, осторожно протянула руку и быстро коснулась его. Запустила пальцы, как раньше, в густой мех, который становился все длиннее и гуще.
— Как бархатный! — прошептала она, проводя пальцами по его лицу. — Такой шелковистый.
Он едва сдержался от того, чтобы подхватить ее на руки, чтобы прикоснуться губами к ее губам. Она вся была в его власти, маленькая, обнаженная, пульсирующая страстью в его объятиях.
— Лаура, — сказал он своим новым голосом, настоящим. Его охватило немыслимое облегчение. Она открыла рот, принимая его. От его тела исходил низкий пульсирующий звук, будто оно стало огромным барабаном.
Звуки леса подползали к окнам. Шуршал дождь, плескалась вода в стоках, журчала, перетекая по плитам. Ветер с океана ударял в струи дождя и стены дома.
Он слышал тихое гудение ветра под стропилами крыши и в ветвях деревьев, поскрипывающих на ветру.
Все запахи ночи вдруг прорвались сквозь крепкую оболочку дома, заструились, будто пар из тысяч крохотных щелей и трещин. Но главным среди них был ее запах, напрямик идущий в его мозг.
20
Он стоял у дверей, под дождем, подсвист ветра.
Вдалеке, в южном направлении, где лес уходил к востоку, он слышал фырканье и сопение животного, которое хотел найти. Пума, дремлет. О, ты станешь прекрасной добычей.
Лаура стояла рядом, придерживая воротник фланелевой ночной рубашки на горле, чтобы не замерзнуть.
— Ты не должен идти, — сказала она. — Не должен рисковать. Не надо привлекать внимание к этому месту.
— Нет. Это не голоса, — ответил он. Понимал, что глядит на лес остекленевшим взглядом. Осознавал, как звучит его низкий гортанный голос. — Эту жертву никто не станет оплакивать. Она, как и я, — создание природы.
Ему хотелось победить это животное, мощное, большое, которое убило собаку Гэлтона, этого могучего зверя, который спрятался глубоко в лесу, вместе со своими тремя отпрысками, которые уже сами стали крупными кошками. Глубоко дышали во сне, уже готовые оставить мать и отправиться в мир. Их запахи, смешанные с другими, проникали в его ноздри.
Ему надо идти. Он не может противиться этому. Иначе голод и нервозность станут просто нестерпимы.
Наклонившись, он снова поцеловал Лауру, осторожно, чтобы не поранить, мягко, очень мягко прикоснувшись лапами к ее лицу.
— Жди меня у камина. Не замерзай. Обещаю, я долго не задержусь.
Выйдя из круга света, окружавшего дом, он побежал по полному жизни, шепчущему лесу, на четырех, с такой скоростью, что едва видел что-либо вокруг. Запах кошек тянул его, будто дрожащий от напряжения канат.
