Вот на что ей пришлось пойти, чтобы сбежать.
Теперь он ей доверяет.
Скоро он уснет.
И когда он уснет, она сможет уйти.
Но все не так просто.
Тиёко кладет руку на изгиб его бедра. Ань вычерчивает пальцем у нее на плече маленькие спиральки. Он был нежен, терпелив, невероятно искусен. Он шептал вопросы, на которые она легко могла ответить лишь кивком или взглядом. Один раз он ущипнул ее – точно в нужный момент. Он щекотал ее, и она беззвучно смеялась. Он двигался медленно и глубоко, медленно и глубоко. И самое главное, не считая тех вопросов, он был молчалив.
Как и она.
Почтителен.
До самого конца.
И поэтому, как ни больно признавать, ей это понравилось.
Ей понравилось делить постель с сумасшедшим подрывником из 377-й Линии.
Ей приятно думать, что в каком-то важном отношении она его изменила.
Для нее это был не первый раз (хотя все прежние попытки были неловкими и оставляли только разочарование), но для Аня, надо полагать, первый. Кто бы захотел заняться сексом с этим дерганым чудовищем? Разве что за деньги, но и тогда он не смог бы научиться всему, на что оказался способен.
Проститутка научила бы его лишь тому, что и так можно найти в Интернете за несколько секунд.
Нет, единственное объяснение – она сама, Тиёко. Пусть только в эти минуты близости, но он любил ее. И хотя она не собиралась отвечать ему взаимностью, но, пока их тела двигались и содрогались в унисон, какой-то частью своего существа Тиёко тоже его любила.
Настало время и ей включиться в Последнюю Игру. Играть и притворяться – но не до конца. Сегодня произошло кое-что настоящее.
Ань провел ее по всему дому и показал всё. Поначалу он был сдержан и насторожен, но когда Тиёко взяла его за руку и они переплели пальцы, Ань начал оттаивать, открываться. Он показал ей свои компьютеры. Свои механизмы. Свои материалы. Свою взрывчатку. Свои артефакты. Свои инструменты. Он показал ей свои лекарства: белые пластиковые баночки, аккуратным рядком стоящие в ванной.
Он показал ей своего питомца: ящерицу из западных провинций. Показал ей фотографию своей матери, которая умерла, когда ему был всего год. Больше ничьих фотографий он не показывал.
Он приготовил ужин: жареный рис с устрицами и стрелками чеснока, свиные пельмешки с кусочками апельсинов.
Они поели, запивая холодной колой с лимоном. Мороженое и печенье на десерт. За ужином спросил только, как она себя чувствует, хотя уже задавал этот вопрос 17 раз.
Она чувствовала себя нормально.
В конце концов они направились в его комнату. Тиёко увидела свои вещи, сложенные стопкой. Все было на месте.
Она не бросилась к ним с порога. Вещи подождут. Сначала должно случиться кое-что другое.
Это единственный выход.
Они сидели на кровати молча. Близко друг к другу, но не соприкасаясь. Просто сидели. Дышали. Ань положил руку на кровать, и Тиёко накрыла ее своей ладонью и повернулась к нему. Он так нервничал, что не мог поднять глаз. Тиёко поцеловала его в шею. Он повернулся, подставляя губы.
И все началось.
И закончилось.
Теперь они смотрят друг на друга. Не улыбаясь. Просто смотрят.
Тиёко в отчаянии. Ей нужно идти. Но, как ни странно, уходить не хочется.
Она хлопает ресницами, поднимает палец и вылезает из кровати. Ань смотрит на ее обнаженное тело, следит за плавными движениями. Тиёко подходит к стулу со своими вещами, берет телефон и возвращается. В своем теле ей абсолютно легко и свободно.
Ань завидует ей. Завидует ее легкости и чистоте. Завидует – и влюблен.
Тиёко забирается обратно в постель и открывает приложение – блокнот с поддержкой китайского языка. Печатает. Показывает Аню.
«Это было хорошо. Очень хорошо».
– Да. Спасибо, – Ань немного удивлен, но старается, чтобы голос его звучал уверенно. Он не заикается, и это определенно помогает.
«Интересно, а кто-то из остальных…»
– Ха! Почему бы и нет? Может, те двое, которых ты преследовала?
Тиёко пожимает плечами. Не в ее привычках сплетничать. Ей все равно, чем занимаются кахокийка с ольмеком. Она просто хочет опять вытащить Аня из его скорлупы. И у нее получается. Он смотрит на нее:
– Я хочу рассказать тебе кое-что. Что-то такое, о чем я еще никому не рассказывал. Ты не против?
«Вот дурак!» – невольно возмущается про себя Тиёко. Никогда она еще так не радовалась своей немоте, как в эту секунду.
Она кивает.
Пока длится рассказ, Ань не отрываясь смотрит ей в глаза. Голос его звучит ровно, размеренно. Он спокоен, тика нет и в помине.
– Совсем маленьким я был нормальный. В два-три года. Я это помню. Правда, я очень хорошо это помню. Как играл с красными резиновыми мячиками в парке, разговаривал с дядюшками, требовал у них игрушку, бегал, смеялся и говорил не заикаясь. Того, кем я стал сейчас, – кем я становлюсь, когда тебя нет рядом, – тогда и в помине не было. А потом мне исполнилось четыре, и я узнал о Последней Игре.
Тиёко зарывается головой в подушку. Сама она знала о Последней Игре со дня своего рождения. О Последней Игре говорилось в сказках, которые ей рассказывали с самого раннего детства. В колыбельных, которых ей пели на ночь, и в байках, которыми кормили ее родители, чтобы она вела себя как следует…
Последняя Игра была во всем и всегда. Разумеется, это ее пугало, и чем старше она становилась, тем глубже пускала корни тревога, но Тиёко всегда принимала это как данность. Это было частью ее натуры, и она этим гордилась – совершенно искренне. Но у Аня все сложилось иначе.
– На следующий день после того, как мне исполнилось четыре, отец свирепо выпорол меня прутом безо всякой причины. Я плакал, рыдал, молил. Но все было бесполезно, он не остановился. И с тех пор начался кошмар. Меня избивали, пытали, заставляли заучивать бесконечные уроки. Если я плакал, меня мучили еще больше. Меня заставляли повторять одни и те же задачи или движения сотни и сотни раз. Оставляли на несколько дней одного в коробке всего на несколько сантиметров больше меня самого. Морили голодом. Не давали пить. Топили. Заставляли работать на износ. В конце концов я научился не плакать. Не кричать, не протестовать. Я должен был понять, насколько все это серьезно. И я понял. Меня ломали – снова, и снова, и снова. Меня регулярно избивали. И говорили, что точно так же было с ними, и до них, – и так будет со мной и с теми, кто придет после меня. В десять лет мне проломили череп, и теперь у меня стальная пластинка во лбу. Я пролежал в коме две недели. Очнулся я уже с тиком и заиканием, но никого это не волновало. Эти люди – мой родной отец и его братья и ни одной женщины, ни одной! – лепили из меня Игрока и забыли невинного мальчика, которым я был когда-то. Они забыли ребенка, которым я когда-то был. А вот я так и не забыл. И так и не простил того, что они со мной сделали. Тиёко придвигается ближе. Она не может не сочувствовать ему.
