– Верифицируемая? – последовал неприятный вопрос.
– Ве-ри-фи-ци-ру-е-ма-я! – крикнул Курт по слогам, хоть почти никогда и не кричал, особенно – по слогам. – Мною– верифицируемая!
– …и Франциском Ассизским, – ответило эхо.
– И Франциском Ассизским! – подхватил Курт в запальчивости. – Песни, птичьи песни – это верифицируемая нами правда, ибо каждая песня сообщает ровно столько, сколько… сколько Бог на душу положил! А Бог на душу много не кладет, Бог помнит: душа дело хрупкое. Он что на душу положить может – ну… «Опасность!»… или, там, «Не приближайтесь!», или «Сиди спокойно, я вернусь» – но это максимум. А мы и в их песни свои смыслы вчитываем: послушай-послушай-это-настоящий-гимн-весне… – что за чушь собачья, в самом-то деле? Не знаешь языка птиц – не лезь, не вчитывай в песню ничего своего, она и без тебя хороша, лучше язык выучи – и понимай столько, сколько сообщено тебе! Всё от незнания языка происходит, от неумения пользоваться словами, от непонимания точных значений слов.
Тут наш русский, помнилось Курту, рассказал какой-то анекдот… русские всегда рассказывают массу идиотских анекдотов, обычно ни к селу, ни к городу – полагая себе, что анекдотами этими иллюстрируют актуальные речевые ситуации, хотя обычно связи с актуальной речевой ситуацией нету вовсе! В общем, анекдот был, как обычно, бессмысленный: про некую старушку, у которой на двери сарая написано то или иное слово из трех букв… что за слово, Курт, конечно, так и не понял, он же не говорит по-русски… между тем как в сарае вовсе даже дрова лежат.
Вот, значит.
Ну и… при чем тут это все – сарай, непонятное слово из трех букв и дрова? Сколько букв в русском слове «дрова», Курт так и так не знает, но, если слово не отсылает к тому, что лежит в сарае, это само по себе уже и доказывает: слово употреблено в неправильном значении… о чем Курт как раз и говорит, понятно ведь!
Короче, поцапались немножко… Русский кричал (он, правда, всегда кричит, так все русские разговаривают), что Курт индоктринирован – газетами своими, стало быть, индоктринирован, правдой газетной индоктринирован, которая самая настоящая ложь и есть, потому как зависимость тут только одна: чем более правдоподобно выглядит история, тем больше фальсифицированы факты. Документальные истории суть самые лживые! Каждая дата на месте, каждое имя указано, ни одна деталь не забыта, ничто не утаено – бесценный-мой-Курт, это же как раз первые признаки лжи и есть… И только такой милый, такой славный, такой чистый человек, как ты, может этого не видеть, может не понимать, что газетный текст – да и любой текст, Курт! – транслит: на поверхности одно, внутри – другое, не верь, не обманывайся, не-пей-из-лужицы-станешь-козленочком…
– Это ты про Россию, я так понимаю, – как мог на тот момент язвительно встрял он, «ax-милый, ах-славный, ах-чистый Курт!» – у нас в Дании свободная пресса!
В ответ – тихий смех, горький смех… дурацкий, черт возьми, смех!
– «Честность» и «пресса» – неважно, «у вас в Дании» или еще где-нибудь… где бы то ни было! – это антонимы, ибо противоположны по смыслу понятия, к которым они восходят: «правда» и «текст». Сама избирательность письма есть залог обмана: всех ведь подробностей никогда не опишешь, а сущность так и так ускользает – то есть на поверхности одни глупости остаются! Написать – значит обмануть.
Вот это, последнее, Курту запомнилось навсегда, и не было дня, чтобы оно не возвращалось к нему в том или ином виде – к нему, который не мог уже, не хотел уже… который не желал уже учиться чему бы то ни было, хватит, поздно: и того, что узнал, не унести с собой. Ан прозвучало «написать – значит обмануть» – и нет с тех пор ничего в голове, пустая голова, с чем приду туда… куда мы приходим?
Написать – значит обмануть.
Это было больше, чем кристальное сознание Курта, постоянно проверявшего слова жизнью, постоянно испытывавшего слова на прочность, оказывалось способным вместить.
И это было хуже, чем их с Торульфом телефонное противостояние – какая, дескать, из реальностей, вербальная или действительная, первична. Лично было ему суждено Торульфа всего раз встретить, но, похоже, не суждено уже с ним было расстаться: они звонили другу часто и с удовольствием, несмотря на то, что разговоры эти доводили обоих до белого каления. Курта, европейца до мозга костей, бесила норвежская Торульфова провинциальность, все еще помраченная поздним постмодернизмом, который, по мнению Курта, годился лишь в качестве одного из заблуждений юности, в то время как Торульфа удручал Куртов столичный позитивизм…
Ах да Бог с ним, с противостоянием… – оно ничто в сравнении с «написать значит обмануть». Ибо, каким бы отчаянным ни было его противостояние Торульфу, жили они в одном и том же мире – только по-разному заходя в него: Торульф – со стороны слова, он, Курт, – со стороны факта. А тут… тут не было одного мира, тут миров оказывалось два, причем совершенно независимых друг от друга. Двух миров, особенно – независимых друг от друга, Курту (он предполагал, что Торульфу тоже) было многовато, ибо два мира означало две правды, а правда – одна!
– Одна, Курт? Только одна?
Нет, ну зачем же так интонировать, словно Курт от рождения идиот? Впрочем, на психов не обижаются.
И Курт свернул тогда беседу… на какой-то, вроде бы, даже примирительной ноте: дескать, что газеты и вообще средства массовой информации нас индоктринируют, – этого кто ж не понимает? Любой криминальный сюжет внушает: иди и укради, иди и убей, потому что так все делают, но это влияние другого рода, это сообщение, которое на поверхности лежит… Вот с этим и станем бороться – чтобы поверхность была чистой . А вчитывать в текст свое собственное мировоззрение и потом выдавать свое собственное мировоззрение за содержание текста… будем рассматривать это как предосудительную речевую практику. Так что ты, дескать, не волнуйся, ибо ничего, ни-че-го не содержится в Schnipp-Schnapp-Schnorrum-Rex-Basilorum – ровным счетом ничего, что относилось бы лично к тебе, не содержится в Schnipp-Schnapp-Schnorrum-Rex-Basilorum… или как оно там у тебя по-русски звучит!
– Так же оно, собственно, и по-русски звучит…
– Но ведь буквы-то другие?
– Буквы, конечно, другие, только здесь это неважно, звучит так же. Почти так же. Тут тоже транслит употребляется: снип-снап-снурре-пурре-базелюрре, или вот… хоть и шнипп-шнапп-шноррум-рекс-базилорум. То есть на поверхности русский, а внутри – немецкий.
– Как у тебя, – подытожил было Курт, не разобравшись, но тут же и исправился: – Нет, у тебя наоборот.
– Наоборот, – ответило эхо.
Ответ был правильным.
Потому что время шло, потому что многое менялось, но чисто внешними оказывались изменения: вот же, стоило только Курту с этим всем-датчанам-датчанином всерьез разговориться, так, чтобы по-настоящему, на час или два, – и всем-датчанам-датчанин превратился не в иностранца даже, а в этого, как его… чужеземца, да что там чужеземца – в инопланетянина! Которого Курт даже побаивался, поскольку вдруг начинал ощущать ускользание из-под ног почвы и переставал понимать, есть ли ему, Курту, место в этом разговоре или нет уже. Казалось – что не было… встроиться не было куда: места-то много, но все вокруг чужое – и одиноко Курту.
