— Представляю, — восхищенно кивнула Варя. — И
что, никому-никому нельзя рассказать?
— Вы меня погубите! — в панике воскликнул
Маклафлин. — Вы дали слово!
— Хорошо-хорошо, — успокоила его она. — До
десяти буду молчать, как рыба.
— А вот и развилка. Стой! — корреспондент ткнул
извозчика в спину. — Вам направо, мадемуазель Варя, а мне налево.
Предвкушаю эффект. Сидим с генералом, пьем чай, болтаем о всякой ерунде, а в
половине десятого я достаю часы и как бы между прочим: «Кстати, Ivan
Stepanovich, через полчаса к вам приедут от Осман-паши». А, каково?
Маклафлин возбужденно расхохотался и сунул ногу в стремя.
Через минуту Варя его уже не видела — скрылся за серым
пологом набиравшего силу дождя.
Лагерь за три месяца изменился до неузнаваемости. Палаток не
осталось — ровными шеренгами выстроились дощатые бараки. Повсюду мощеные
дороги, телеграфные столбы, аккуратные указатели. Все-таки хорошо, когда армией
командует инженер, подумала Варя.
В особой части, которая теперь занимала целых три дома,
сказали, что господину Фандорину выделен отдельный коттэдж (дежурный произнес
новое слово с явным удовольствием) и показали, как пройти.
«Коттэдж» нумер 158 оказался сборной щитовой избушкой в одну
комнату и находился на самой окраине штабного городка. Хозяин был дома, дверь
открыл сам и посмотрел на Варю так, что внутри у нее потеплело.
— Здравствуйте, Эраст Петрович, вот я и
вернулась, — сказала она, отчего-то ужасно волнуясь.
— Рад, — коротко произнес Фандорин и посторонился,
давая пройти. Комната была самая простая, но с шведской стенкой и целым
арсеналом гимнастических снарядов. На стене висела трехверстная карта.
Варя объяснила:
— Вещи оставила у милосердных сестер. Петя занят на
службе, так я сразу к вам.
— Вижу, здоровы. — Эраст Петрович осмотрел ее с
головы до ног, кивнул. — П-прическа новая. Это теперь такая мода?
— Да. Очень практично. А что тут у вас?
— Ничего. Сидим, осаждаем турку. — В голосе
титулярного советника прозвучало ожесточение. — Месяц сидим, два сидим,
т-три сидим. Офицеры спиваются от скуки, интенданты воруют, казна пустеет. В
общем, все нормально. Война по-русски. Европа вздохнула с облегчением,
наблюдает, к-как из России уходят жизненные соки. Если Осман-паша продержится
еще две недели, война будет п-проиграна.
Тон у Эраста Петровича был такой брюзгливый, что Варя
сжалилась, шепнула:
— Не продержится.
Фандорин встрепенулся, пытливо заглянул в глаза.
— Что-то знаете? Что? Откуда?
Ну, она и рассказала. Уж Эрасту Петровичу можно, этот не
побежит рассказывать всякому встречному-поперечному.
— К Ганецкому? П-почему к Ганецкому? — нахмурился
титулярный советник, дослушав до конца.
Он подошел к карте и забормотал под нос:
— Д-далеко к Ганецкому. Самый фланг. Почему не в
ставку? Стоп. Стоп.
С исказившимся лицом титулярный советник рванул с крючка
шинель и кинулся к двери.
— Что? Что такое? — истошно закричала Варя,
бросаясь за ним.
— Провокация, — сквозь зубы, на ходу бросал
Фандорин. — У Ганецкого оборона тоньше. И за ним Софийское шоссе. Это не
капитуляция. Это прорыв. Ганецкому зубы заговорить. Чтоб не стрелял.
— Ой! — поняла она. — А это будут никакие не
парламентеры? Вы куда? В штаб?
Эраст Петрович остановился.
— Без двадцати девять. В штабе долго. От начальника к
начальнику. Время уйдет. К Ганецкому не поспеть. К Соболеву! Полчаса галопом.
Соболев не станет командование запрашивать. Да, он рискнет. Ударит первым.
Завяжет бой. Не поможет Ганецкому, так хоть во фланг зайдет. Трифон, коня!
Надо же, денщик у него, растерянно подумала Варя.
Всю ночь вдали громыхало, а к рассвету стало известно, что
раненый в бою Осман капитулировал со всей своей армией: десять пашей и сорок две
тысячи войска сложили оружие.
Все, кончилось плевненское сидение.
Убитых было много, корпус Ганецкого, захваченный врасплох
нежданной атакой, полег чуть не целиком. И у всех на устах было имя Белого
Генерала, неуязвимого Ахиллеса — Соболева-второго, который в решительный
момент, на свой страх и риск, ударил через оставленную турками Плевну, прямо
Осману в неприкрытый бок.
Пять дней спустя, 3 декабря, государь, отбывавший с театра
военных действий, устроил в Парадиме прощальный смотр для гвардии. На церемонию
были приглашены доверенные лица и особо отличившиеся герои последнего сражения.
За Варей прислал свою коляску сам генерал-лейтенант Соболев, чья звезда взмыла
прямо к зениту. Не забыл, оказывается, старую знакомую блистательный Ахиллес.
Никогда еще Варя не оказывалась в столь изысканном обществе.
От сияния эполетов и орденов можно было просто ослепнуть. Честно говоря, она и
не подозревала, что в русской армии такое количество генералов. В первом ряду,
ожидая выхода высочайших лиц, стояли старшие военачальники, и среди них
неприлично молодой Мишель в неизменном белом мундире и без шинели, невзирая на
то, что день выдался хоть и солнечным, но морозным. Все взгляды были устремлены
на спасителя отечества, который, как показалось Варе, стал гораздо выше ростом,
шире в плечах и значительнее лицом, чем ранее. Видно, правду говорят французы,
лучшие дрожжи — слава.
Рядом вполголоса переговаривались два румяных
флигель-адъютанта. Один все косился черным, маслянистым глазом на Варю, и это
было приятно.
— … А государь ему: «В знак уважения к вашей доблести,
мушир, возвращаю вам вашу саблю, которую вы можете носить и у нас в России,
где, надеюсь, вы не будете иметь причины к какому-либо недовольству». Такая
сцена — жалко тебя не было.
— Зато я дежурил на совете 29-го, — ревниво
откликнулся собеседник. — Собственными ушами слышал, как государь сказал
Милютину: «Дмитрий Александрович, испрашиваю у вас как у старшего из
присутствующих георгиевских кавалеров разрешения надеть георгиевский темляк на
саблю. Кажется, я заслужил… „«Испрашиваю“! Каково?
— Да, нехорошо, — согласился черноглазый. —
Могли бы и сами догадаться. Не министр, а фельдфебель какой-то. Уж государь
проявил такую щедрость! Тотлебену и Непокойчицкому — «Георгия» 2-й степени,
Ганецкому — «Георгия» 3-й степени. А тут темляк.
