В корчме не было ни одной женщины. Грязные, горластые
крестьяне вели себя совсем не так, как русские мужики — те смирные и, пока не
упьются, переговариваются вполголоса, а эти громко орали, пили кружками красное
вино и постоянно заливались хищным (как показалось Варе) хохотом. За дальним
длинным столом играли в кости и после каждого броска шумно галдели. Раз
забранились громче обычного, и одного, маленького, сильно пьяного ударили
глиняной кружкой по голове. Так он и валялся под столом, никто даже не подошел.
Хозяин кивнул головой на Варю и смачно сказал что-то такое,
отчего за соседними столами заоборачивались и недобро загоготали. Варя
поежилась и надвинула шапку на глаза. Больше в корчме никто в шапке не сидел.
Но снять нельзя, волосы рассыпятся. Не такие уж они длинные — как и положено
современной женщине, Варя стриглась коротко, — но все же сразу выдадут
принадлежность к слабому полу. Гадкое, выдуманное мужчинами обозначение —
«слабый пол». Но, увы, правильное.
Теперь на Варю пялились со всех сторон, и взгляды были
клейкие, нехорошие. Только игрокам в кости было не до нее, да через стол, ближе
к стойке, сидел спиной какой-то понурый, уткнувшись носом в кружку с вином.
Видны были только стриженые черные волосы да седоватые виски.
Варе стало очень страшно. Не разнюнивайся, сказала она себе.
Ты взрослая, сильная женщина, а не кисейная барышня. Надо сказать, что русская,
что к жениху в армию. Мы — освободители Болгарии, нам тут все рады.
По-болгарски говорить просто, надо только ко всему прибавлять «та». Русская
армията. Невестата. Невестата на русский солдат. Что-нибудь в этом роде.
Она обернулась к окну — а вдруг Митко объявится? Вдруг водил
коней на водопой и теперь возвращается? Но ни Митко, ни каруцы на пыльной улице
не было, зато Варя увидела такое, на что раньше не обратила внимания. Над
домами торчал невысокий облупленный минарет. Ой! Неужто деревня мусульманская?
Но ведь болгаре — христиане, православные, все это знают. Опять же, вино пьют,
а мусульманам Коран запрещает. Но если деревня христианская, тогда в каком
смысле минарет? А если мусульманская, то за кого они — за наших или за турок?
Вряд ли зa наших. Выходило, что «армията» не поможет.
Что же делать-то, Господи?
В четырнадцать лет на уроке Закона Божия Вареньке Суворовой
пришла в голову неопровержимая в своей очевидности мысль — как только раньше никто
не догадался. Если Бог сотворил Адама сначала, а Еву потом, то это
свидетельствует вовсе не о том, что мужчины главнее, а о том, что женщины
совершенней. Мужчина — пробный образец человека, эскиз, в то время как женщина
— окончательно утвержденный вариант, исправленный и дополненный. Ведь это яснее
ясного! Но вся интересная, настоящая жизнь почему-то принадлежит мужчинам, а
женщины только рожают и вышивают, рожают и вышивают. Почему такая
несправедливость? Потому что мужчины сильнее. Значит, надо быть сильной.
И Варенька решила, что будет жить иначе. Вот в Американских
Штатах уже есть и первая женщина-врач Мери Джейкоби, и первая женщина-священник
Антуанетта Блеквелл, а в России все косность и домострой. Но ничего, дайте
срок.
По окончании гимназии Варя, подобно Американским Штатам,
провела победоносную войну за независимость (мягкотел оказался папенька,
адвокат Суворов) и поступила на акушерские курсы, тем самым превратившись из
«Божьего наказания» в «полоумную нигилистку».
С курсами не сложилось. Теоретическую часть Варенька одолела
без труда, хотя многое в процессе создания человеческого существа показалось ей
удивительным и невероятным, но когда довелось присутствовать на настоящих
родах, произошел конфуз. Не выдержав истошных воплей роженицы и ужасного вида
сплюснутой младенческой головки, что лезла из истерзанной, окровавленной плоти,
Варя позорно бухнулась в обморок, и после этого оставалось только уйти на
телеграфные курсы. Стать одной из первых русских телеграфисток поначалу было
лестно — про Варю даже написали в «Петербургских ведомостях» (номер от 28
ноября 1875 года, статья «Давно пора»), однако служба оказалась невыносимо
скучной и без каких-либо видов на будущее.
И Варя, к облегчению родителей, уехала в тамбовское имение —
но не бездельничать, а учить и воспитывать крестьянских детей. Там, в
новенькой, пахнущей сосновыми опилками школе и познакомилась она с
петербургским студентом Петей Яблоковым. Петя преподавал арифметику, географию
и основы естественных наук, Варя — все прочие дисциплины. Довольно скоро до
крестьян дошло, что ни платы, ни прочих каких удовольствий от хождения в школу
не будет, и детей разобрали по домам (нечего лоботрясничать, работать надо), но
к тому времени у Вари и Пети уже возник проект дальнейшей жизни — свободной, современной,
построенной на взаимоуважении и разумном распределении обязанностей.
С унизительной зависимостью от родительских подачек было
покончено. На Выборгской сняли квартиру — с мышами, но зато в три комнаты.
Чтобы жить, как Вера Павловна с Лопуховым: у каждого своя территория, а третья
комната — для совместных бесед и приема гостей. Хозяевам назвались мужем и
женой, но сожительствовали исключительно по-товарищески: вечером читали, пили
чай и разговаривали в общей гостиной, потом желали друг другу спокойной ночи и
расходились по своим комнатам. Так прожили почти год, и славно прожили, вот уж
воистину душа в душу, без пошлости и грязи. Петя ходил в университет и давал
уроки, а Варя выучилась на стенографистку и зарабатывала до ста рублей в месяц.
Вела протоколы в суде, записывала мемуары выжившего из ума генерала, покорителя
Варшавы, а потом по рекомендации друзей попала стенографировать роман к
Великому Писателю (обойдемся без имен, потому что закончилось некрасиво). К
Великому Писателю Варя относилась с благоговением и брать плату решительно
отказалась, ибо и так почитала за счастье, однако властитель дум понял ее отказ
превратно. Он был ужасно старый, на шестом десятке, обремененный большим
семейством и к тому же совсем некрасивый. Зато говорил красноречиво и
убедительно, не поспоришь: действительно, невинность — смешной предрассудок,
буржуазная мораль отвратительна, а в человеческом естестве нет ничего стыдного.
Варя слушала, потом подолгу, часами советовалась с Петрушей, как быть. Петруша
соглашался, что целомудрие и ханжество — оковы, навязанные женщине, но вступать
с Великим Писателем в физиологические отношения решительно не советовал.
Горячился, доказывал, что не такой уж он великий, хоть и с былыми заслугами,
что многие передовые люди считают его реакционером. Закончилось, как уже было
сказано выше, некрасиво. Однажды Великий Писатель, оборвав диктовку невероятной
по силе фразы (Варя записывала со слезами на глазах), шумно задышал, зашмыгал
носом, неловко обхватил русоволосую стенографистку за плечи и потащил к дивану.
Какое-то время она терпела его невразумительные нашептывания и прикосновения
трясущихся пальцев, которые совсем запутались в крючках и пуговках, потом вдруг
отчетливо поняла — даже не поняла, а почувствовала: все это неправильно и случиться
никак не может. Оттолкнула Великого Писателя, выбежала вон и больше не
возвращалась.
