— У самого Гнатьева? — покачал головой
Соболев. — Видно, хитрая лиса усмотрела в вас что-то особенное.
Зуров скромно развел руками и продолжил:
— В первый же день новой службы я вызвал международный
конфликт и обмен дипломатическими нотами. Николай Павлович отправил меня с
запросом к известному русоненавистнику и святоше Гасану Хайрулле — это главный
турецкий поп, вроде папы римского.
— Шейх-уль-ислам, — уточнил строчивший в блокноте
Маклафлин. — Болше похож на ваш обер-прокурор Синод.
— Вот-вот, — кивнул Зуров. — Я и говорю. Мы с
этим Хайруллой сразу друг другу не понравились. Я ему честь по чести, через
переводчика: «Ваше преосвященство, срочный пакет от генерал-адъютанта
Гнатьева». А он, пес, глазами зырк и отвечает на французском — нарочно, чтоб
драгоман не смягчил: «Сейчас время молитвы. Жди». Сел на корточки, лицом к
Мекке, и давай приговаривать: «О великий и всемогущий Аллах, окажи милость
Твоему верному рабу, дай ему увидеть при жизни, как горят в аду подлые гяуры,
недостойные топтать Твою священную землю». Хорошие дела. С каких это пор Аллаху
по-французски молятся? Ладно, думаю, я тоже сейчас новое в православный канон
введу. Хайрулла поворачивается ко мне, рожа довольная — как же, гяура на место
поставил. «Давай письмо твоего генерала», — говорит. «Pardonnez-moi,
eminence,
[8]
— отвечаю. — У нас, русских, сейчас как
раз время обедни. Вы уж потерпите минутку». Бух на коленки и молюсь на языке
Корнеля и Рокамболя: «Господь всеблагий, порадуй грешного раба твоего болярина,
то бишь шевалье Ипполита, дай ему полюбоваться, как жарятся на сковородке
мусульманские собаки». В общем, осложнил и без того непростые
российско-турецкие отношения. Хайрулла пакета не взял, громко заругался
по-своему и выставил нас с драгоманом за дверь. Ну, Николай Павлович меня для
вида пожурил, а сам, по-моему, остался доволен. Видно, знал, кого, к кому и
зачем посылать.
— Лихо, по-туркестански, — одобрил Соболев.
— Но не слишком дипломатично, — вставил капитан
Перепелкин, неодобрительно глядя на развязного гусара.
— А я недолго продержался в дипломатах, — вздохнул
Зуров и задумчиво добавил. — Видно, не моя стезя.
Эраст Петрович довольно громко хмыкнул.
— Иду я как-то по Галатскому мосту, демонстрирую
русский мундир и на красоток поглядываю. Они хоть и в чадрах, но ткань,
чертовки, подбирают наипрозрачнейшую, так что еще соблазнительней получается.
Вдруг вижу — едет в коляске нечто божественное, бархатные глазищи поверх
вуалетки так и сверкают. Рядом — жирный евнух-абиссинец, кабан кабаном, сзади
еще коляска с прислужницами. Я остановился, поклонился — с достоинством, как
подобает дипломату, а она перчаточку сняла и белой ручкой мне (Зуров сложил
губы дудочкой) — воздушный поцелуй.
— Сняла пегчатку? — с видом эксперта переспросил
д'Эвре. — Да это не шутки, господа. Пгогок считал хогошенькие гучки самой
соблазнительной частью женского тела и стгого-настгого запгетил благогодным
мусульманкам ходить без пегчаток, чтобы не подвеггать соблазну мужские сегдца.
Так что снятие пегчатки — c'est un grand signe,
[9]
как если бы
евгопейская женщина сняла… Впгочем, воздегжусь от пагаллелей, — замялся
он, искоса взглянув на Варю.
— Ну вот видите, — подхватил гусар. — Мог ли
я после этого обидеть даму невниманием? Беру коренную под уздцы, останавливаю,
хочу отрекомендоваться. Тут евнух, сапог смазной, ка-ак хлестнет меня плеткой по
щеке. Что прикажете делать? Вынул саблю, проткнул невежу насквозь, вытер клинок
об его шелковый кафтан и грустный пошел домой. Не до красотки стало.
Чувствовал, добром не кончится. И как в воду смотрел — вышло препаршиво.
— А что такое? — полюбопытствовал Лукан. —
Оказалась жена паши?
— Хуже, — вздохнул Зуров. — Самого
басурманского величества, Абдул-Гамида II. И евнух, натурально, тоже
султанский. Николай Павлович отбивал меня как мог. Самому падишаху сказал:
«Если б мой адъютант стерпел от раба удар плеткой, я б с него самолично погоны
сорвал за позор званию русского офицера». Но разве они понимают, что такое
офицерский мундир? Турнули, в двадцать четыре часа. На пакетбот — и в Одессу.
Хорошо хоть вскоре война началась. Николай Павлович на прощанье говорил:
«Благодари Бога, Зуров, что не старшая жена, а всего лишь „маленькая госпожа“,
„кучум-кадинэ“.
— Не «к-кучум», а «кучук», — поправил Фандорин и
вдруг покраснел, что показалось Варе странным.
Зуров присвистнул:
— Ого! А ты-то откуда знаешь?
Эраст Петрович молчал, причем вид имел крайне недовольный.
— Господин Фандорин жил в гостях у турецкого
паши, — вкрадчиво сообщила Варя.
— И тебя там опекал весь гарем? — оживился
граф. — Ну расскажи, не будь скотиной.
— Не весь г-гарем, а только кучук-ханум, —
пробурчал титулярный советник, явно не желая углубляться в подробности. —
Очень славная, отзывчивая д-девушка. И вполне современная. Знает французский и
английский, любит Байрона. Медициной интересуется.
Агент открывался с новой, неожиданной стороны, которая Варе
отчего-то совсем не понравилась.
— Современная женщина не станет жить в гареме
пятнадцатой женой, — отрезала она. — Это унизительно и вообще
варварство.
— Пгошу пгощения, мадемуазель, но это не совсем
справедливое замечание, — снова заграссировал по-русски д'Эвре, однако
сразу же перешел на французский. — Видите ли, за годы странствий по
Востоку я неплохо изучил мусульманский быт.
— Да-да, Шарль, расскажите, — попросил
Маклафлин. — Я помню вашу серию очерков о гаремной жизни. Она была
превосходной. — И ирландец расцвел от собственного великодушия.
