— Есть и третья возможность, — парировала Варя,
уязвленная «лакейскими пересудами». — Несправедливое государство можно
разрушить и построить взамен него другое.
— К сожалению, Варвара Андреевна, государство — это не
д-дом, а скорее дерево. Его не строят, оно растет само, подчиняясь закону
природы, и дело это долгое. Тут не каменщик, т-тут садовник нужен.
Забыв об уместном тоне, Варя горячо воскликнула:
— Мы живем в такое тяжелое, сложное время! Честные люди
стонут под бременем тупости и произвола, а вы рассуждаете как старик, про
какого-то садовника толкуете!
Эраст Петрович пожал плечами:
— Милая Варвара Андреевна, я устал слушать нытье п-про
«наше тяжелое время». Во времена царя Николая, когда время было потяжелей
нынешнего, ваши «честные люди» по с-струнке ходили да неустанно свою счастливую
жизнь нахваливали. Если стало можно сетовать на тупость и произвол, значит,
время на п-поправку пошло.
— Да вы просто… Вы просто — слуга престола!. —
процедила Варя худшее из оскорблений, а когда Фандорин не содрогнулся, пояснила
на доступном ему языке. — Верноподданный раб без ума и совести!
Брякнула — и испугалась собственной грубости, однако Эраст
Петрович ничуть не рассердился, а, вздохнув, сказал:
— Вы не знаете, как со мной д-держаться. Это раз.
Благодарной быть не хотите и оттого сердитесь. Это два. Забудьте к черту про
благодарность, и мы отлично п-поладим. Это три.
От такой снисходительности Варя разозлилась еще больше, тем
более что агент, рабья кровь, был совершенно прав.
— Я еще давеча заметила, что вы, как учитель танцев:
раз-два-три, раз-два-три. Кто вас научил этой глупой манере?
— Были учителя, — туманно ответил Фандорин и
невежливо уткнулся в свою турецкую книжку.
Шатер, где собирались аккредитованные при главной квартире
журналисты, был виден издалека. У входа на длинном шнуре висели флажки разных
стран, вымпелы журналов и газет, а также почему-то красные подтяжки с белыми
звездочками.
— Видимо, вчера отмечали успех дела под Ловчей, —
предположил Петя. — Кто-то наотмечался до потери подтяжек.
Он отдернул полотняный полог, и Варя заглянула внутрь.
В клубе было неряшливо, но по-своему уютно: деревянные
столы, холщовые стулья, стойка с шеренгами бутылок. Пахло табачным дымом,
свечным воском и мужским одеколоном. На отдельном длинном столе лежали стопки
русских и иностранных газет. Газеты были необычные, сплошь склеенные из
телеграфных ленточек. Варя присмотрелась к лондонской «Дейли пост» и удивилась
— сегодняшний утренний выпуск. Видимо, присылают из редакции по телеграфу.
Здорово!
С особым удовлетворением Варя отметила, что женщин всего
две, причем обе в пенсне и не первой молодости. Зато мужчин было множество, меж
ними обнаружились и знакомые.
Прежде всего Фандорин, и опять с книжкой. Довольно глупо —
читать можно и у себя в палатке.
А в противоположном углу шел сеанс одновременной игры в
шахматы. С одной стороны стола прохаживался, дымя сигаркой,
снисходительно-благодушный Маклафлин, с другой сидели сосредоточенные Соболев,
д'Эвре и еще двое.
— Ба, наш маленький болгарин! — воскликнул генерал
Мишель, облегченно поднявшись из-за доски. — Да вас не узнать! Ладно,
Шеймас, будем считать, что ничья.
Д'Эвре приветливо улыбнулся вошедшим и (это было приятно)
задержал взгляд на Варе, однако продолжил игру. Зато к Соболеву подлетел
смуглый офицер в невиданно ослепительном мундире и, тронув нафабренный сверх
всякой меры ус, воскликнул по-французски:
— Генерал, умоляю, представьте меня вашей очаровательной
знакомой! Гасите свечи, господа! Они больше не понадобятся — взошло солнце!
Обе пожилые дамы взглянули на Варю с крайним неодобрением,
да она и сама несколько опешила от такого натиска.
— Это полковник Лукан, личный представитель нашего
драгоценного союзника его высочества князя румынского Карла, — усмехнулся
Соболев. — Предупреждаю, Варвара Андреевна, полковник для дамских сердец
смертоносней анчара.
По его тону стало ясно, что привечать румына не следует, и
Варя чопорно ответила, нарочно опершись на Петин локоть:
— Очень рада. Мой жених, вольноопределяющийся Петр
Яблоков.
Лукан галантно взял Варю за запястье двумя пальцами
(сверкнул перстень с нешуточным бриллиантом) и хотел припасть поцелуем, но
получил должный отпор:
— В Петербурге у современных женщин рук не целуют.
А впрочем, публика была любопытная, и Варе в
корреспондентском клубе понравилось. Только досадно было, что д'Эвре все играет
в свои дурацкие шахматы. Но, видно, дело шло к концу — все прочие соперники
Маклафлина уже капитулировали, и француз был явно обречен. Однако это, похоже,
его не печалило, он частенько поглядывал на Варю, беззаботно улыбался и
мелодично насвистывал модную шансонетку.
Соболев встал рядом, взглянул на доску, рассеянно подхватил
припев:
— Фолишон-фолишонет… Сдавайтесь, д'Эвре, это же чистое
Ватерлоо.
— Гвардия умирает, но не сдается. — Француз дернул
себя за узкую острую бородку и сделал ход, от которого ирландец нахмурился и
засопел.
Варя вышла наружу полюбоваться закатом и насладиться
прохладой, а когда снова вернулась в шатер, шахматы были уже убраны, и разговор
шел не более и не менее, как о взаимоотношениях человека с Богом.
— Здесь не может быть никакого взаимоуважения, —
горячо говорил Маклафлин, очевидно отвечая на реплику д'Эвре. — Отношения
человека со Всевышним построены на заведомом признании неравенства. Не приходит
же в голову детям претендовать на равенство с родителями! Ребенок безоговорочно
признает превосходство родителя, свою зависимость от него, чувствует к нему
благоговение и потому послушен — для своего же блага.
— Позволю себе воспользоваться вашей же
метафорой, — улыбнулся француз, затянувшись из турецкого чубука. —
Все это справедливо лишь для маленьких детей. Когда же ребенок подрастает, он
неминуемо ставит под сомнение авторитет родителя, хотя тот все равно еще
неизмеримо мудрее и могущественнее. Это естественно, здорово, без этого человек
навсегда останется малюткой. Тот же период сейчас переживает и подросшее
человечество. Потом, когда человечество повзрослеет еще больше, между ним и
Богом непременно установятся новые отношения, основанные на равенстве и
взаимоуважении. А когда-нибудь дитя повзрослеет настолько, что родитель ему
станет и вовсе не нужен.
