– Мотор! – коротко приказал Константин.
Итак, всю вторую половину дня Романо снимали дальним планом в роли Фабрицио дель Донго. Как и его герой, он падал из седла и терял своего коня при Ватерлоо; он спасался от полиции на другом коне; он топтал Джилетти; он гарцевал под балконом красавицы Муффы и мчался вдогонку за Сансевериной. Чуть ли не шесть часов кряду он скакал перед камерой то на одном, то на другом коне, и только к восьми вечера съемка закончилась. Романо направил своего жеребца, ставшего покорнее ягненка, к фургону для лошадей, спешился под строгим взглядом Константина и глянул на него искоса и виновато, и радостно.
– Ну и денек! – вырвалось у него. – Ну и денек! Лошадь потрясающая! Захочет – и двухметровый барьер возьмет!
Он ослабил подпругу, сорвал пучок травы и умелой рукой обтер ею дымящиеся бока лошади.
– Зачем ты вылез? – зло спросил Константин. – Глупо обращать на себя внимание.
– Да я и не собирался, – быстро ответил Романо. – Просто, когда я увидал этого актера или нет, другого, тренера… ну вот, когда я увидал, что он собирается надеть на жеребца вторую узду и цепочку в придачу к трензелю, я не выдержал – ведь он бы ему весь рот разорвал.
– А тебе не кажется, что твой рот поважнее лошадиного? – спросил Константин с благодушием, которого отнюдь не испытывал.
– Ну конечно, нет, – возразил Романо с хитрой усмешкой, – конечно, нет, бедный мой господин! Конь для цыгана – дело святое, знаешь ли. Или тебе это не известно? Ты ведь всего лишь руми. Лошади, Святые Марии-у-Моря да острые кинжалы – вот в чем истинная душа нашего племени!
Романо сорвал с шеи косынку, завязал ее наискось, через лоб, прикрыв ею один глаз, потом схватил руку Константина, словно решил прочесть по линиям ладони его судьбу, и затянул странную, дикую цыганскую песню. Константин в замешательстве вырвал руку: трудно было угадать, какая доля ностальгии примешивалась к шутовству, когда Романо пускался в свои цыганские фокусы.
– Перестань лизать мне руки, цыган несчастный, – огрызнулся Константин, пожимая плечами. – Я всего только и сделал, что спас тебя от верной смерти благодаря моим званиям и храбрости. Откровенно говоря, тебе должно быть стыдно за твои выходки, за то, что ты нарочно лезешь на рожон. Даже здесь доносчиков и соглядатаев хватает.
– Да ладно, – со смехом прервал его Романо, – еще неизвестно, что сейчас опаснее: скрываться или лезть на рожон. Не уверен, что первое лучше. Да и вообще, послушай, я же это не нарочно. Я провел отличный день. Не порть мне его.
Не дожидаясь ответа Константина, Романо отошел от него и постучался к Ванде. Она открыла ему – такая прелестная в сине-бежево-золотистом свитере, который подчеркивал ее собственные сине-бело-черные краски.
– Входите, – сказала она, – входите, прекрасный юноша! И вы, благородный старец, войдите тоже, выпьем капельку этого синтетического портвейна, который преподнес мне добрый господин Попеску. Романо, заведите патефон и поставьте для меня пластинку Эдит Пиаф, от которой я плачу горючими слезами. Входите, входите же!
Константин последовал за Романо, удивляясь и радуясь дружескому согласию, связавшему два самых дорогих ему существа, которые глядели друг на друга и робко и доверчиво, словно каждый из них был приручен другим. И это придавало изысканный привкус их отношениям – так, по крайней мере, казалось Константину. Романо завел патефон и поставил песню Пиаф; ее слова, довольно-таки бесхитростные, тем не менее вызывали у Константина холодный озноб. Но Ванда позабыла, что хотела заплакать над ними.
– Романо, – говорила она между тем, – Романо, я видела в окно, как ты скачешь на коне, ты был просто бесподобен. До чего же ты хорош верхом! Прекрасен, как бог! Ах, если бы ты и вправду играл Фабрицио, всю роль целиком, вместо этого несчастного Люсьена Мареля… нет, Марра – так, кажется? – уверяю тебя, мне бы это очень помогло. Ты что, не слышишь меня, Константин? Ты уверен, что не можешь отослать своего француза в родные пенаты и выкрасить волосы нашего юного друга в черный цвет или, вернее, восстановить их, ибо перекись в конце концов загубит его чудесную шевелюру? Ну-ка, дай посмотреть, – обратилась она к Романо, который, опустившись перед ней на одно колено, словно перед королевой, подставил ей свои белокурые волосы – волосы, в который раз два дня назад высветленные рукой Константина.
– Вот ужас-то! – воскликнула Ванда. – Да ведь они станут ломкими, тонкими, сухими, ты их испортишь вконец! Нет, это просто недопустимо!
И она бросила на Константина исполненный упрека взгляд, который поверг его в смятение и заставил отвести глаза.
– Ладно, ладно, – проворчал он, – а скоро ли мы будем ужинать? Я голоден как волк.
– Ты всегда голоден как волк, стоит в чем-нибудь упрекнуть тебя, – с улыбкой заметила Ванда.
– А что ты хочешь от меня услышать? – забормотал Константин. – Ну что? «Третий рейх» предпочитает блондинов, при чем тут я?
– Да, правда, я об этом слышала. Но тогда отчего немцы выбрали себе в вожди брюнета-недоростка? Это ты мне можешь объяснить? Нет? Ну конечно! – заключила Ванда. – Что ж, пошли ужинать. Бедняжка Бубу, наверное, вся уже истосковалась без нас в своей скромной хижине.
Дом, унаследованный Бубу Браганс от первого мужа, представлял собою огромную ферму средиземноморского типа, выстроенную из охряно-желтого песчаника в форме буквы «М»; в центре двора, переименованного в патио, красовался бассейн со слишком голубой водой и серыми холщовыми «американскими» шезлонгами. Зато в доме громоздились друг на друга китайские ширмы, чиппендейловские комоды, сельские «Людовики XVI», и только какая-нибудь соломенная шляпа или плетеное кресло среди этой свалки напоминали гостям о кипарисах, виноградниках, южных пейзажах и лете – словом, обо всем, что окружало этот дом. Сегодня вечером на ужин должны были подать цыпленка – благодаря Романо, который, наполовину для развлечения, наполовину от голода, демонстрировал свои таланты цыгана и мошенника, регулярно обчищая соседние птичники. Ибо все величественные манеры Константина, все угодливо-липучие подходцы Попеску оказались бессильны – невозможно было вырвать хоть крошку еды у жадных недоверчивых крестьян. В результате Романо крал и грабил по ночам, бросая вызов древним самопалам фермеров и клыкам их собак и принося то яйца, то – правда, значительно реже – птицу, как правило, изловленную после долгого и трудного преследования в темноте. Но вот что странно: куры и прочие пернатые неизменно попадали на стол одноногими, и Романо, отлично помнивший, с какой скоростью они улепетывали от него, страшно удивлялся этому факту и даже поделился своим недоумением с другими. Спустя несколько дней Бубу Браганс вскричала в ответ на изумленные взгляды присутствующих:
– Я знаю, знаю, друзья мои, что одной ножки не хватает. Но если бы я вам сказала, для кого мы отрезаем ее на кухне, вы бы одобрили меня. И даже зааплодировали бы! – заключила она, тут же завладев второй куриной конечностью.
Надо сказать, что тут Бубу немного перехватила по части цинизма, ибо если сказанное ею подразумевало, что она кормит какого-нибудь больного ребенка, умирающего старика или беременную женщину, то через несколько дней Константин узнал правду, обнаружив, как Бубу на кухне собственноручно отхватила ножку у курицы и принялась пожирать ее, торопясь поспеть затем к общему столу. Константин немало повеселился, но никому не рассказал о своем открытии: прибережем-ка его на будущее, думал он, вот отличный повод для шантажа – незаменимое средство держать в руках Бубу Браганс. А впрочем, за это-то он ее и любил – за бесстыдный, свирепый цинизм. Кроме того, оккупация, как он хорошо понимал, ей очень и очень нравилась: огромное состояние Бубу в течение многих лет вынуждало ее быть расточительной, даже купаться в роскоши, а нынешние продуктовые талоны и прочие лишения обязывали ее – или скорее позволяли ей – проявлять скупость, глубоко заложенную в ее натуре. Однако, несмотря на это, Бубу всегда отличалась естественным и приятным гостеприимством.
