Перхуша спрыгнул, раздался его голос:
— Ну, пади! Па-ди! Па-ди!
Лошади стали послушно пятиться, Перхуша, упираясь в передок самоката, помогал им. Самокат с трудом выехал из сугроба, Перхуша исчез в снежной пелене, но быстро вернулся:
— Полоз, барин. Бинтик ваш стащило.
Доктор с раздражением и усталостью выбрался из-под полости, подошел, наклонился, с трудом различая треснутый носок полоза.
— Черт побери! — выругался он.
— Во-во... — шмыгнул носом Перхуша.
— Придется опять бинтовать.
— А толку-то? Пару верст проедем, и опять.
— Ехать надо! Непременно надо! — тряс малахаем доктор.
«Упрямай...» — глянул на него Перхуша, почесал висок под шапкой, глянул вдаль:
— Вот чего, барин. Тут рядом мельник живет. Придется к нему. Там и полоз починить сподручней.
— Мельник? Где? — закрутил головой доктор, ничего не различая.
— Во-о-он окошко горит, — махнул рукавицей Перхуша.
Доктор вгляделся в снежную темноту и действительно различил еле заметный огонек.
— Я б к нему и за десять целковых не поехал. Да, видать, выбора нет. Тут в поле ветер ловить не хочется.
— А что он? — рассеянно спросил доктор.
— Ругатель. Но жена у него добрая.
— Так поехали скорей.
— Токмо пошли уж пёхом, а то лошадки замучаются тащить.
— Пошли! — решительно направился к огоньку доктор и сразу провалился в снег по колено.
— Вона там дорога! — указал Перхуша.
Оступаясь в долгополом пихоре и чертыхаясь, доктор выбрался на совершенно неприметную дорогу. Перхуша с трудом выправил туда самокат и понукал лошадок, идя рядом и держась за правило.
Дорога ползла по берегу замерзшей реки, и по ней крайне медленно, мучительно пополз самокат. Направляя его, Перхуша устал и запыхался. Доктор шел позади, изредка толкая самокат в спинку сиденья. Снег валил и валил. Временами он падал так густо, что доктору казалось, будто они ходят по кругу, по берегу озера. Огонек впереди то пропадал, то мерцал.
«Угораздило напороться на эту пирамиду, — думал доктор, держась за спинку самоката. — Давно б уже были в Долгом. Прав этот Козьма — сколько же ненужных вещей в мире... Их изготавливают, развозят на обозах по городам и деревням, уговаривают людей покупать, наживаясь на безвкусии. И люди покупают, радуются, не замечая никчемности, глупости этой вещи... Именно такая омерзительная вещь и принесла нам вред сегодня...»
Перхуша, непрерывно поправляя сползающий вправо с дороги самокат, думал о ненавистном мельнике, о том, что дважды уже зарекся к нему ездить, и вот опять придется иметь с ним дело.
«Видать, слабый зарок я себе положил, — думал он. — Зарекся на Спас: ноги моей там не будет, а таперича — прусь к нему за подмогой. Если б зарекся крепко — ничего б и не случилось, пронесли бы ангелы на крылах своих мимо этой мельницы. А таперича — прись, стучи, проси... Или вовсе не надо зарекаться? Как дед говорил: худа не делай, а зароку не давай...»
Наконец впереди из снега возникли еле различимые две полулежащие в сугробах ракиты, а за ними и дом мельника со светящимися двумя окошками, стоящий прямо на берегу и почти нависающий над рекою. Застывшее в реке водяное колесо сквозь пургу показалось доктору круглой лестницей, ведущей в реку из дома. Это выглядело так убедительно, что он даже не усомнился и понял, что лестница это непременно нужна в хозяйстве для чего-то важного, связанного, вероятно, с рыболовством.
Самокат подполз к дому мельника.
За воротами залаяла собака. Перхуша слез, подошел к дому и постучал в светящееся окно. Не очень скоро калитка возле ворот приотворилась, возник неразличимый в темноте человек:
— Чего?
— Здоров, — подошел к нему Перхуша.
— А, здорово, — узнал его открывший калитку.
Перхуша тоже узнал его, хотя этот работник был у мельника всего первый год.
— Я, тово, дохтура в Долгое везу, а у нас тут полоз сломило, а чинить на ветру несподручно.
— А-а-а... Ну, погоди...
Калитка закрылась.
Прошло несколько долгих минут, и за воротами завозились, загремел засов, ворота со скрипом стали отворяться.
— Въезжайтя на двор! — приказным голосом выкрикнул все тот же работник.
Перхуша громко зачмокал губами, направляя самокат в створы ворот, самокат вполз на двор. Доктор вошел следом, и работник сразу затворил и заложил ворота. Хоть и было темно и снежно, но доктор различил довольно просторный двор с постройками.
— Господин дохтур, пожалуйтя, — послышался женский голос с крыльца.
Доктор пошел на голос.
— Не оступитеся, — предупредил голос.
Платон Ильич еле различил дверь, но тут же споткнулся о ступеньку и схватился рукой за бабу.
— Не оступитеся, — повторила она, поддерживая его.
От бабы потянуло кислым деревенским теплом. В руке она держала свечку, которую тут же задуло. Баба была женою работника. Она провела доктора через сени, открыла дверь. Доктор вошел в просторную, добротно и богато по деревенским меркам обставленную избу. Две большие керосиновые лампы освещали помещение: две печи, русская и голландка, два стола, кухонный и обеденный, лавки, сундуки, полки с посудой, кровать в углу, приемник под покрывальцем, портрет Государя в негаснущей радужной рамке, портреты государевых дочерей Анны и Ксении в таких же переливающихся рамках, двустволка и автомат Калашникова на лосиных рогах, гобелен, изображающий оленей на водопое и самогонный аппарат на деревянной подставке.
За обеденным столом сидела мельничиха, Таисия Марковна, полнотелая, крупная женщина лет тридцати. Стол был накрыт, на нем поблескивал маленький круглый самовар и стояла двухлитровая бутыль самогона.
— Проходите, милости просим, — произнесла мельничиха, приподнимаясь и накидывая сползший цветастый павлопосадский платок на свои полные плечи. — Господи, да вы ж весь в снегу!
Доктор действительно был весь в снегу, словно вылепленный детворой на Масленицу снеговик — только сизый нос торчал из-под облепленного снегом малахая.
— Авдотья, чё стоишь, помоги, — приказала мельничиха.
Авдотья принялась отряхивать и раздевать доктора.
— Что ж вы вечером да по такой пурге поехали? — Мельничиха вышла из-за стола, шурша юбкой.
— Выехали мы засветло, — ответил доктор, по частям отдавая свою отяжелевшую, мокрую одежду и оставаясь в темно-синей тройке и в белом шарфе. — Да по дороге сломались.
— Вот беда! — улыбнулась мельничиха, подходя к нему и держась полными белыми руками за концы своего платка.
— Таисия Марковна, — поклонилась она доктору.
