— Ежли вы даже и проедете верно, все одно раньше утра там не будете. Сейчас ехать — только шагом.
— А может, останемся, барин? — робко спросил Перхуша.
— Пош-шел вон отсель! Ты коня проворонил на ярмонке! Ворона! — закричал мельник, суча сапожками по грудям жены.
— Оставайтесь, не дурите. — Мельничиха налила в стакан заварки из китайского чайника. — Утром буран стихнет, быстро покотите.
— А если не стихнет? — Доктор посмотрел на Перхушу так, словно от того зависела погода.
— А ежли и не стихнет — все одно сподручней на свету, — ответил Перхуша и, поперхнувшись, закашлял.
— Он пропас коня, про-во-ронил! — не унимался мельник. — Тебя надо пос-са-дить за конокрадство!
— Оставайтесь. — Мельничиха поставила стакан с чаем перед доктором и стала наливать Перхуше.
— И лошадки передохнут.
— Перед-о-хнут твои лошадки, а не передохнут! — выкрикнул мельник.
Мельничиха засмеялась, грудь ее заходила, и муж закачался на ней, как на волнах.
«Может, и впрямь остаться?» — подумал доктор.
Он поискал глазами по добротно проконопаченным стенам часы, но не нашел, полез было за своими, но вдруг увидел маленькие, светящиеся в воздухе желтоватые цифры над металлическим кружком, лежащим на швейной машинке: 19:42.
«Могли бы попробовать к полночи туда добраться... А если заплутаем, как она говорит?»
Он отпил чаю.
«Остаться, а засветло встать. Если метель перестанет, доедем за часа полтора. Ну, вколю я им вакцину-2 на восемь часов позже. Это терпимо. Ничего страшного не случится. Напишу объяснительную...»
— Ничего страшного не случится, ежели вы завтра туда приедете, — словно угадав его мысли, произнесла мельничиха. — Выпейте еще водочки.
Покусывая нижнюю губу, доктор еще глянул на светящиеся в воздухе цифры, раздумывая.
— Так остаемся? — перестал жевать Перхуша.
— Ладно, — досадно выдохнул Платон Ильич, — остаемся.
— Слава Богу, — кивнул Перхуша.
— И слава Богу, — почти пропела мельничиха, наполняя стаканчики.
— А мне? А мне? — заворочался на груди мельник.
Она капнула из бутылки в наперсток, передала его мельнику.
— Бывайте здоровы! — Она подняла свою стопку.
Доктор, Перхуша и мельник выпили.
Закусывая ветчиной, доктор обвел глазами горницу уже как место не просто остановки, а ночлега: «Где же она нас разместит? В другой избе. Угораздило заночевать, надо же. Черт побери эту метель...»
Перхуша же успокоился и разомлел. Ему стало сразу тепло, он был рад, что не придется сейчас ехать в темень, плутать, ища дорогу, мучаясь самим и мучая лошадей, что лошади ночь проведут в тепле на конюшне у мельника, что Перхуша задаст им овсяной крупы, мешочек с которой у него всегда припасен под сиденьем, и что сам он выспится здесь, вероятней всего на печи, в тепле, что противный мельник его не тронет, что они уедут рано утром, что он, доставя доктора в Долгое, получит от него пять рублей и поедет домой.
— Ладно, может, оно и к лучшему, — произнес доктор, успокаивая себя.
— К лучшему, — улыбнулась ему мельничиха. — Я вас наверху положу, а Козьму — на печку. Наверху у нас покойно, тепло.
— Ох, чтой-то у меня ногу пересадило... — морщась своим пьяным личиком, пропищал мельник, хватаясь за правую ногу.
— Спать тебе пора. — Мельничиха взяла его, чтобы снять с груди, но в этот момент мельник выронил свой наперсток и он, прокатившись по большому телу мельничихи, упал под стол.
— Ну вот, Семен Маркыч, и стакан ты потерял. — Любовно, словно ребенка, мельничиха посадила его перед собой на край стола.
— Чё?.. Какое-такое? — лепетал совершенно пьяный мельник.
— Такое, — вздохнула она, встала, подхватив мужа обеими руками, отнесла к кровати, положила на нее и задернула занавеску.
— Ложись, ложись... — Она зашуршала подушками и одеялом, укладывая мужа.
— Разбуди меня завтра пораньше, — сказал доктор Перхуше.
— Как рассветет, так сразу, — закивал тот своей рыжей сорочьей головой.
Видно было, что он захмелел от водки, тепла, еды и тоже уже хотел спать.
— Чтобы всех... всех... всех... — слышался за занавеской пьяный писк мельника.
«Быдто сверчок стрекочет...» — подумал Перхуша и заулыбался своей птичьей улыбкой.
— Та-исья... Таись... давай сладостр-а-астиями обложимся... — пищал мельник.
— Обложимся. Спи.
Таисья Марковна вышла из-за занавески, подошла к гостям, присела и заглянула под стол:
— Где-то...
«Хороша баба», — подумал вдруг доктор.
Присевшая и смотрящая под стол своими блестящими, слегка застывшими глазами, она вызвала у него желание. Она не была красивой, это было заметно особенно сейчас, когда доктор видел ее лицо сверху: лоб у нее был низковат, подбородок тяжеловат и скошен вниз, лицо в целом было грубоватой, деревенской лепки. Но ее стать, ее белая кожа, ее полная, колышущаяся грудь возбуждали доктора.
— Вот... — Она протянула руку под стол, склонила голову.
Ее волосы были заплетены в черную косу, а коса уложена вкруг головы.
«Сладкая баба у мельника...» — подумал доктор и вдруг, устыдившись своей мысли, устало вздохнул и рассмеялся.
Мельничиха выпрямилась и с улыбкой показала мизинец с надетым наперстком:
— Вот как!
Она села за стол:
— Любит из моего наперстка пить. Хоть и стаканчики имеются.
И действительно — на столике мельника, среди маленьких тарелок стоял и маленький стаканчик.
— Я б спать пошел, — с жалобой в голосе произнес Перхуша, переворачивая кверху дном свой чайный стакан.
— Ступай, родимай. — Мельничиха сняла наперсток с пальца и тоже вверх дном поставила его на перевернутый стакан. — Там на печке подушка да одеяло.
— Благодарствуйте, Таись Марковна, — поклонился ей Перхуша и полез на печку.
Доктор и мельничиха остались сидеть за столом.
— Вы, стало быть, в Репишной лекарствуете? — спросила она.
— В Репишной. — Доктор отхлебнул чаю.
— А трудно это?
— Когда как. Когда болеют часто — трудно.
— А когда чаще хворают? Нешто зимой?
— Летом случаются эпидемии.
— Эпидемии... — повторила она, покачивая головой. — У нас тоже было года два тому.
— Дизентерия?
— Да-да... В речку попало чтой-то. Ребятишки и захворали, которые купались.
