Толстая мешковина в этом месте давно уже утратила свой глухой серый цвет, подёрнулась белёсо-жёлтым налётом. Нитки ослабли и, казалось, стали реже.
Матвей поднёс скомканную гимнастёрку к лицу и осторожно понюхал дырку. Она пахла потом, дымом и гнилыми барачными брёвнами.
Эти запахи, знакомые Матвею с детства, немного успокоили его, и густой липкий ужас, текущий из чёрной, с неровными краями дыры, постепенно угас. Матвей на цыпочках подошёл к своим нарам, вытянул из-под тюфяка жестяную коробочку, открыл, нашёл иголку со вдетой суровой ниткой, извернувшись к окну, аккуратно зашил дырку.
Весь следующий день Матвей работал как никогда. Два его молодых помощника, едва успевавшие подавать ему кирпичи и раствор, взмокли и устали уже к двенадцати. Матвей попросил сменить их и продолжал работать в том же темпе.
За шесть лет строительства Объекта он научился с виртуозной быстротой и точностью класть кирпичи и по праву входил в сотню Ударного Десанта Первой Степени.
И на этот раз руки не изменили ему — тысяча двести восемьдесят семь кирпичей, уложенных Бурмистровым, стояли плотной монолитной стеной с ровным, уверенно законченным верхом. И хотя любую ежедневную кладку Бурмистров никогда не оставлял со ступенчатым, ломаным верхом, на этот раз свежесложенная стена отличалась какой-то особенной строгостью и чистотой линий, исключавшей, казалось, самый мизерный перекос.
На политзанятиях Матвея вызвали всего один раз. Ему достался восемьдесят третий съезд Трудового Союза Населения, о котором он сумел рассказать так чётко и лаконично и в то же время с такими исчерпывающими подробностями, что ведущий, выслушав его ответ, вытянул перед собой руки и в знак высшей оценки сцепил их замком.
На вечерней поверке Матвей одним из первых занял своё место в огромной трёхтысячной звезде, накрыл подошвами выведенный на бетоне номер, развёл носки сапог на девяносто градусов и, плотно прижав руки к бёдрам, запрокинул голову в небо.
Пока выкликающий, судорожно глотая сухой осенний воздух, добирался до номера Матвея, Бурмистров силился угадать в контуре небольшого серо-бурого облака ястребиный профиль Великого. Но облако, зацепившись нижним концом за огромную, похожую на смятую башню тучу, странно растянулось, осело вниз и, расползаясь рваными клочьями, попеременно становясь навьюченным ослом, раздавленной собакой, крокодилом, лежащей женщиной, наконец вытянулось в длинную, плавно изогнутую ленту.
— Дветысячивосемьсотсороктрееетииий!
Смуглый жилистый кулак ткнулся в успевшую развалиться на рыхлые куски башню; Матвей открыл рот, но опережая его ответ, над неподвижными бритыми головами снова проползло сухое, вкрадчивое:
— Хыыыытрррр…
Матвей почувствовал, как холодный воздух хлынул в прореху. Выкликающий повернул к нему напряжённо побелевшее лицо.
— Теломидушооой!!! — зажмурив глаза, Матвей крикнул так сильно, что в правом ухе тонко прокатилась гранёная горошина и долго стояло поющее хрустальное эхо.
Когда после общей команды третий клин звезды, в котором стоял Матвей, плавно отделился от соседних и, сотрясая бетон гулким вкрадчивым ритмом единого шага, двинулся к своему бараку, Бурмистров покосился на товарищей и заметил, как настороженно белеют в густеющем воздухе их худые шеи, полуутопленные в серых воротничках.
За ужином Матвей несколько раз пытался встретиться глазами или перемигнуться с кем-нибудь из соседей по узкому деревянному столу, но они бледнели, опуская глаза или отворачиваясь.
На вечерних занятиях высокий сухощавый опрашивающий монотонно расхаживал по классу, теребил прикреплённый к воротничку платиновый треугольник, слушал ответы и молча давал им оценки: сцепленные перед собой руки — пять, рука, согнутая в локте — четыре, поднятая ладонь — три, удар железной палкой — два.
Бурмистров, сжатый с боков неподвижными товарищами, сидел на шестой скамейке и, ожидая вызова, цепенел, чувствуя, как пот сползает по бритому затылку к туго стянутой воротничком шее, а впалые щёки исходят томительным жаром.
Но вызова не было — опрашивающий требовательно касался длинной стальной палкой далеко и близко видящих, заставляя их мгновенно вскочить и, глядя в потолок, безостановочно излагать выученное.
Уже успели ответить прижавшиеся к Матвею соседи, а он всё сидел, наливался потом, слушал бесконечные разноголосицы монологов и ждал, ждал, ждал.
Ждал чугунеющим, оцепеневшим, стиснутым телом.
Через час, когда минутная стрелка наползла на часовую, Бурмистров с трудом оторвал глаза от собственных колен и посмотрел на стоящего боком опрашивающего.
Тот моментально обернулся и, поймав взгляд Матвея своими маленькими птичьими глазками, испуганно шарахнулся в сторону, задев ногой высокий худой стул.
Стул медленно накренился и упал.
Отвечающий — низкорослый, горбоносый десантник — сбился, два раза беззвучно втянул посеревшими губами тяжёлый воздух, качнулся назад и выжал из себя остатки зыбкой, разваливающейся речи:
— Ииии. Сразу после зззаавершения Великого Двадцать Восьмого Совета Слепоглухонемых Ударников были выдвинуты основные нормы выработки кооожгалантерейного и сермяжно-прикладного сырья. Пппосле. Пооосле завершения нааграждены ооорденом сожжёноого сердца следууующие братья ппо. Ппо труду: Лысов, Соев, Кривожабов, Рууухин, Лыпятский, Повзнер, Урисов, Любавин, Крысович, Шрейдер… Ббборзунов, Молотковский, Сокин, Эллинторович, Клочковертов… Баруз…
Опрашивающий удивлённо повернулся к горбоносому и сосредоточенно размахнулся. Стальная палка со свистом влипла в шею десантника. Горбоносый обрушился на пол, а Матвей зажмурил глаза и промычал, не разжимая сведённых страхом губ:
— Клочковратов… Клочковратов…
Ночью Бурмистров встал, нашёл иголку с ниткой и, зажав скомканную гимнастёрку под мышкой, тихо пробрался к окну.
Развернув пропотевшую материю, он сразу увидел дыру — она была вдвое больше прежней.
Матвей поднёс её к лицу, чтобы рассмотреть получше, и его худые руки, мертвенные под холодным лунным светом, мелко задрожали: суровая нитка, которой он прошлой ночью стянул прореху, осталась цела и по-прежнему сидела в холстине ровными стежками, но гнилая, сопревшая материя, окружающая аккуратный шов, расползлась, расслаиваясь желтовато-серыми мохнатыми нитями.
Матвей понял, что сдержать дальнейшее расползание сможет только большая добротная заплата.
Но если поставить заплату — кто-то обязательно увидит её, ведь Матвей часто поднимает руки на работе или в бараке. Можно, конечно, подобрать заплату такого же цвета, как холст под мышкой, но это трудно.
Бурмистров наморщил редкие брови и осторожно прижал лоб к холодному грязному стеклу.
Вырезать заплату из гимнастёрки нельзя — сразу будет заметно. Использовать для этого брезент, которым накрывают цемент, тоже невозможно — он грубее холста, да и цвет совсем другой.
