Он перевернулся и поплыл на правом боку. Уже сейчас в правой руке почувствовалась легкая усталость. И не мудрено — в жестяной корпус факела залито шесть литров горючей смеси. Далеко не каждый человек способен проплыть пять часов в холодной воде, держа факел над головой. Иван понимал это с самого начала службы в ВВА. За семь лет его правая рука стала почти вдвое толще левой, как и у всех солдат полка. По мере того как раздувались ее мышцы, наливались связки и лиловела кожа, в Иване росла гордая уверенность в себе и крепло чувство превосходства над гражданскими, у которых нет таких правых рук. С ранней весны и до поздней осени он носил рубашки с короткими рукавами, выставляя напоказ свою мощную руку. Это было очень приятно.
Вскоре монолиты гранитных набережных сузились, над цитатой проплыл Первый Мост и послышался слабый шёпот невидимых зрителей. После моста набережные взметнулись вверх и стали постепенно наползать на полосу реки.
Иван сильнее сжал факел и выше поднял его. Он тысячу восемнадцать раз проплывал это место, эту грозную и торжественную горловину, но каждый раз не мог сдержать восторженной дрожи: за мостом начинался Город, и Река уже становилась Каналом имени Обновленной Плоти, пересекающим Город, Каналом, на набережных которого сегодня, как и тысячи тысяч раз, собрались достойнейшие представители Города.
Через час нарастающий шёпот усилился и повис над Каналом непрерывным пчелиным гулом. Гранитные набережные сдавили Реку настолько, что, лежа на спине, Иван мог видеть головы смотрящих вниз жителей Города. Здесь, внизу, совсем не было ветра, вода лежала чёрным зеркалом, и пламя факелов спокойно разрезало сырой воздух.
Правая рука дала о себе знать: в плече осторожно зашевелилась боль и вялой спиралью потянулась к побелевшим от напряжения пальцам. Постепенно она доберётся до них, и жестяной корпус покажется им картонным, ледяным, жирным, обжигающим, плюшевым, резиновым, а потом пальцы намертво сожмут пустоту, и Иван потеряет свою правую руку до самого конца заплыва. И привычным, до мелочей знакомым окажется этот конец: в тусклом предрассветном воздухе два заспанных инструктора склонятся над Иваном, разжимая его белые, сведенные судорогой пальцы, не желающие расставаться с погасшим факелом. А Иван будет помогать левой рукой…
Он перевернулся и несколько раз выдохнул в воду.
Шум наверху усиливался, кое-где вспыхивала овация, и двадцатиметровые гранитные берега дробили ее многократным эхом.
«То ли будет, когда начнутся Основные районы!» — восторженно подумал Иван, вспоминая гром нескончаемой овации, заставляющий замирать сердце. Да, рабочие так хлопать не умеют…
Он покосился на руку. Боль уже овладела предплечьем, и остановить её было невозможно. Правда, оставалось ещё последнее средство, иллюзия борьбы, наивный паллиатив, помогающий на мгновение: если резко сжать пальцы и напрячь мышцы всей руки — боль испарится. На секунду.
Иван скрипнул зубами и изо всех сил сжал конус факела. Раздался треск, словно раздавили яйцо, и что-то маслянистое потекло по руке.
Иван глянул и помертвел: еле заметная полоска шва разошлась, из корпуса факела текла горючая смесь. Он выхватил левую руку из воды, прижал ладонь к прорехе, факел наклонился, и оранжевая вспышка мягко толкнула Ивана в лицо. Он шарахнулся назад, провалился в воду, вынырнул и всплыл в клубящемся огне. От его тела рвались жадные желтые языки, а вокруг расплывалось горящее пятно. Стремительный жар выдавил из Ивана протяжный крик. Он нырнул, вынырнул в середине Я, вспыхнул снова, закричал и замолотил руками по товарищам и по воде до тех пор, пока заплесневелый гранит не расколол его пылающую голову.
Когда стиснутая двумя крутолобыми Я запятая ярко вспыхнула, зрители на набережных поняли, что это и есть тот самый Третий Намек, о котором говорил крылатый Горгэз на последнем съезде Обновленных. Мощная овация надолго повисла над Каналом.
Запятая тем временем исчезла, всплыла и развалила Я на жёлтые точки. Разрушив Я, запятая оказалась в верхнем полукруге В, и буква податливо расползлась; сзади надвинулось Л, но, зацепившись за запятую, прогнулось и распалось; следующее Я каким-то чудом проплыло сквозь рой огней и благополучно двинулось догонять ОДНИМ ИЗ ВАЖНЕЙШИХ ВОПРОСОВ СОВРЕМЕННОГО ЦЕЛЕВОГО СТРОИТЕЛЬСТВА БОРО ЯВЛЯЛСЯ
Овация продолжалась, а на чёрном зеркале реки неспешно разворачивались дальнейшие события этой роковой ночи.
ЕТСЯ, вклинившись в самую гущу огненных точек, стало складываться гармошкой и превратилось в сложную фигуру, напоминающую переплет необычного окна; саморазрушаясь, наползло И БУДЕТ ЯВЛЯТЬСЯ, пополнив факельный рой; более осторожный ВОПРОС попытался обогнуть опасную зону, но расплющился о гранитную стену; длинное СВОЕВРЕМЕННОГО оказалось прочнее предыдущих слов и до последнего старалось выжить, извиваясь, словно гусеница в муравейнике; остальные слова конца цитаты погибли одно за другим.
Во время крушения овация гремела не смолкая. И только когда распалось последнее слово, набережные постепенно смолкли. Толпа ночных зрителей оцепенела и, затаив дыхание, смотрела вниз.
Там шло лихорадочное движение: огни метались, роились, пытаясь выстроить вторую часть цитаты, но скелетоподобные полосы слов тут же разваливались на жёлтый бисер. Когда ОДНИМ ИЗ ВАЖНЕЙШИХ ВОПРОСОВ СОВРЕМЕННОГО ЦЕЛЕВОГО СТРОИТЕЛЬСТВА БОРО ЯВЛЯЛСЯ Я благополучно проплыло Второй Мост, разделяющий своим чугунным телом два сословия, Основные массы встретили огненные слова такой громоподобной овацией, что огни факелов затрепетали, грозя потухнуть.
1979–1988 гг.
Дыра
Впервые Матвей Бурмистров обнаружил ее в четверг на вечерней поверке.
Как обычно все построились восьмиконечной звездой на бетонной площадке возле Объекта, вытянули руки по швам и не мигая уставились в серое октябрьское небо.
Выкликающий, стоя в центре звезды на высокой бетонной тумбе, громким чётким голосом называл номера, и каждый трудовой десантник, услыша свой номер, стремительно вытягивал вверх сжатый кулак и кричал:
— Телом и душой!
Когда подошла очередь Матвея, он напрягся в секунду, весь обратился в слух и, поймав большими, прижатыми к голове ушами скороговорку выкликающего: «дветысячивосемьсотсороктретииий», глухо щёлкнул сапогами, выбросил крепко сжатый кулак и выпалил:
— Теломидууушооой!
Но в короткий промежуток между стуком сапог и молодым голосом Матвея вкрался ещё один странный неприятный звук — треск рвущейся материи. Заметив, как медленно наливаются алым уши рядом стоящих братьев по труду, Бурмистров понял, что они тоже услышали это.
За ужином и на вечерних занятиях Матвей был как всегда спокоен и целеустремлённо-сосредоточен.
Но когда легли спать, он тихо встал, подошёл к маленькому барачному окну и при лунном свете осмотрел свою униформу. Матвей долго перебирал пальцами грубую мешковину, щурился сквозь неё на большую белую луну, тряс перед глазами и никак не мог найти дефекта. «Показалось», — устало подумал он и вдруг увидел её — маленькую, неровную, отвратительную, под мышкой, у самого основания правого рукава. Не справляясь с дрожью побелевших рук, Бурмистров ощупал её, словно пытаясь убедиться в реальности разрушенной материи. Дырка. Дырка под мышкой.
