– Хорошие нынче времена, не так ли? – проговорил заправщик – банковские билеты издавна и ежедневно разгоняли любые собирающиеся над его головой житейские тучи.
– Времена действительно хорошие, – согласился Матье. – Времена-то хорошие, да вот только через шесть месяцев я умру. И узнал об этом как раз сегодня утром.
– Давайте, давайте! Вперед! Ну давайте же!
И служащий бензоколонки улыбнулся, словно Матье ничего ему не сказал. У него, должно быть, имелось целое стадо клиентов-шутников.
– Рак легких! – продолжил Матье сухим тоном, пытаясь заглянуть заправщику в глаза.
– Если это так, то поостерегитесь! У моей сестры были не в порядке легкие, так что это не пустяк! Освобождайте место, вот уже едут! Давайте, поворачивайте!
И державным шагом повелитель горючего проследовал на мостовую, улыбнулся еще раз, однако весьма бесстрастно и повелительным жестом сеятеля препроводил Матье вместе с его легкими в общий поток машин. Пробка ни в чем его не убедила! И не разжалобила бы. И Матье рванулся вперед, да так, что завизжали шины, рассердившись не столько на заправщика, сколько на самого себя. На что он, собственно, надеялся? На то, что этот деятель, разливавший клиентам бензин, прольет заодно и собственные слезки? Что он утопит свою спецовку в этих горючих слезах? Матье ведь не был ни его постоянным клиентом, ни близким другом, так что этому заправщику не было причин волноваться по поводу исчезновения клиента, приезжавшего раз в две недели. Да и кто из коммерсантов о нем пожалеет? Он жил как кочевник, одевался у кого попало, ходил в десяток бистро, покупал сигареты неведомо где. Продукты приобретались фирмой. Нет, хорошим клиентом он ни для кого не был!
Еще час… Чем себя занять? Сони дома нет, он в этом уверен, Элен – тем более. Надо, наверное, заехать в контору и переговорить с Полем, своим младшим партнером, который был сама любезность и такт, но у которого, увы, было превеликое множество всякого рода затруднений. И потом, Матье только что дал себе слово хранить случившееся в тайне. Значит, придется оставаться наедине с самим собой. Да, оставаться наедине с самим собой, а поскольку он к тому же проголодался, то придется угостить себя изысканным обедом одинокого мужчины. Матье не был гурманом от природы, но в данный момент намеревался им стать. Ведь перед смертью ему необходимо открыть для себя все те радости, которыми он до сих пор пренебрегал: например, радости изысканной кухни и обслуживания множеством официантов… Но после того, как Матье перебрал в уме три или четыре модных заведения, он все же направился в один из привычных ресторанчиков на Монпарнасе. Там, конечно, кулинария далека от совершенства, зато в этом ресторанчике его ждет ненавязчивая симпатия и радушная встреча со стороны метрдотеля. Он, быть может, один из тех, кто о нем пожалеет… Андре, преданный шеф-повар ресторана «Ле Глоб». Вот до чего дошло! Матье уже ищет по всему Парижу глаза, готовые его оплакать. Он ощутил себя униженным и виноватым – оба эти чувства были для него естественны, но ненавистны.
Ему вдруг страшно захотелось сделать что-нибудь глупое, и преодолеть это желание он никак не мог. Он спустился по лестнице, ведшей к туалетам и телефонам-автоматам, по лестнице, выложенной темной влажной плиткой, как большинство лестниц в парижских забегаловках. Сколько раз он, еле переводя дыхание, бежал по этим лестницам? Сколько раз закрывался в телефонной будке, чтобы переговорить или попросить к телефону ту, кого любил или с кем хотел поехать куда-нибудь или просто развлечься? Сколько раз… Да нет, пора бы наконец остановиться, изменить образ жизни, подвести воспоминаниям прошлого банальнейший и само собой разумеющийся итог. И он вошел в туалет, отделенный от коридора массивной дверью без задвижки. Чтобы никто его не побеспокоил, он закрылся на стул, после чего разделся до пояса, пристроив на этом самом стуле пиджак, рубашку и галстук. И когда кто-то два-три раза требовательно постучал в дверь, он резко и решительно ответил: «Занято!» Это подействовало.
Над раковиной висело огромное зеркало с неоновым светильником наверху, и Матье стал пристально себя разглядывать. Перед ним предстала некая малопривлекательная личность с кожей зеленоватого оттенка. Быстро переведя взгляд с лица на шею, Матье стал внимательно рассматривать свою грудь. Вглядываясь в свое отражение, он ощущал себя уродом. Все обнаженные мужчины с их жалкими членами казались ему уродливыми (и он считал почти извращением то восхищение и преклонение, с которым отдельные женщины относились к этому неуправляемому и безжалостному органу). Затем Матье стал внимательно вглядываться в тот участок тела, за которым предположительно скрывалось сердце, попытался разглядеть внешние признаки сердцебиения и наконец сосредоточил свой взгляд на конкретной точке, на промежутке между верхней парой ребер, находящемся на едва заметной линии золотистых волосков, спускающихся до самого пупка. И ему представился некий зверь, спрут, безжалостное насекомое, в данный момент вполне живое и здравствующее, увеличивающееся в размерах и втайне отращивающее когти и челюсти. Да, в данный момент во тьме внутренностей, в кровавом мраке телесного месива это отвратительное, целеустремленное, непобедимое существо готовилось его уничтожить, лишить его солнца, ветра, красоты, радости, будущего, а также прошлого. Того самого прошлого, которое уже перестало интересовать всех его близких, за исключением одной из провинциальных теток, которую он терпеть не мог, прошлого, которое исчезнет вместе с ним самим и сознанием, являющимся его средоточием. Итак, Матье во всех его обличьях: маленький мальчик, прыщеватый подросток, а позднее неудовлетворенный юноша, взрослый соблазнитель и архитектор-энтузиаст – всем этим Матье суждено умереть. Из-за этого. Именно из-за этого. И, вытянув дрожащую руку вперед, он положил указательный палец на сердце, на то самое место, где предположительно должно было бы находиться сердце, и очертил круг по периметру этой стратегически важной области. И тут он наткнулся на чудовище, точно вызвал его из мрака, после чего, яростно вскрикнув, Матье с такой силой ударил себя между ребер, что у него перехватило дыхание.
Он закашлялся, его бросило в пот и в дрожь, точно он только что выстоял два раунда на боксерском ринге. Тут Матье стал медленно, очень медленно одеваться, все еще не обращая внимания на непрекращающийся стук в дверь клиента из ресторана, достигшего предела терпения и ярости. Затем он отворил дверь и, не глядя на входящего, пропустил его мимо себя. Ополоснув лицо, Матье машинально похлопал себя по щекам, вышел и, все еще не переводя дыхания, стал подниматься по лестнице. И лишь усевшись за столик и увидев перед собой любимого метрдотеля, Матье снова обрел присутствие духа.
– Вы сегодня один, месье Казавель?
– Человек всегда одинок, – улыбаясь, заявил Матье, не без чувства глубочайшего удовлетворения занявший столик на четверых.
Окно у столика выходило на широкую магистраль, и через стекло пробивались косые лучи солнца. Да, Матье был один, но по собственному выбору. Ведь ему ничего не стоило позвонить после визита к врачу либо домой, либо Соне, либо еще кому-нибудь, и в данный момент он был бы окружен внимательными, взволнованными, вздыхающими над ним женщинами. К сожалению, ему в голову пришла пагубная идея отправиться к закадычному другу Роберу… и тут рот его скривился в саркастической усмешке. Тем не менее он совершил великолепную прогулку по берегам Сены, Сены без монументов и исторических памятников, и как раз на одной из набережных резко затормозил грузовик, который чуть не положил конец мучениям. Так Матье преодолел приступ нарциссизма, от которого ему потом стало стыдно. Возможно, то была естественная реакция в его ситуации, но Матье этого не признавал. Он не позволял себе расслабиться. Он еще сразится с этими ужасами, даже если придется обманывать себя. Какая важность! Ведь ему осталось жить всего шесть месяцев. И он не собирается их разменивать на ужасы, на переживание устрашающей очевидности близкого конца. Напротив, он, как всегда, отдастся радостям бытия, пусть даже их будет меньше, чем тех, что порождали гармонию между ним и этой планетой. Он запретит себе испытывать ужас перед смертью так же, как более или менее успешно запретил себе из гордости испытывать сожаление по поводу разрыва с Матильдой. Он не станет «калечить свою жизнь».
