– Ты опоздал, – сказала Элен, в голосе ее прозвучали одновременно усталость, высокомерие, сожаление, упреки – все, что ей хотелось продемонстрировать, чтобы поставить его на место, обычно ей это удавалось.
О, нет! Только не сегодня, подумал Матье, не испытывающий никакого чувства вины. Тем хуже: она узнает, что стала или становится вдовой, чуть раньше. Сама виновата. Самым трудным в общении с Элен было то, что она никогда не считалась с его настроениями. Для того чтобы ее действительно что-то взволновало, ей нужна была завязка драмы, первый акт, второй плюс назидательный финал с оценкой главных действующих лиц, их неправоты или благоразумия. Неправым был, конечно, Матье, а разумно вела себя только Элен. Ей было необходимо урегулировать все конфликты прежде, чем предать их забвению.
– И вовсе я не опоздал, – проговорил Матье. – Я совсем не опоздал.
– Ты что, принял приглашение на другой обед, не тот, куда нас позвали супруги Жаси? Кстати, припоминаю, что ты согласился прийти к ним еще три недели назад. Более того, я позавчера встретилась с его супругой, и она мне сказала: «До двенадцатого!» Ну, так что?
– А что, сегодня двенадцатое? – спросил Матье, внезапно заинтересовавшись происходящим. – И какой день недели – четверг?
– Сегодня вторник, двенадцатое, – уточнила Элен после секундного замешательства. – А в чем дело? Ты побывал на другом обеде?
– Нет, но тогда завтра была бы пятница, да еще тринадцатое число, это меня и забавляет, – ответил Матье и уселся на банкетке у входа, где их застала ссора. Первоначальное желание пощадить Элен улетучилось, как только речь зашла об обеде с супругами Жаси, которых и в добром-то здравии вынести было невозможно.
– Послушай, мне надо кое-что тебе сказать. Забудь об этом обеде.
– И то, что ты хочешь мне сказать, до такой степени важно, что вполне оправдывает нашу бестактность? Ты в этом уверен?
И тут Элен побледнела. Она подумала о некоей конкретной угрозе. Не о том, конечно, что действительно произошло, а о чем-то ином. Может быть, о разводе. Хотела ли она удержать его, несмотря на абсурдность их совместной жизни? Был ли он дорог ей до сих пор? Целая серия честолюбивых вопросов склонилась в реверансе перед троном, на котором восседала гордыня Матье, но он не почувствовал ни очарования, ни душевного тепла и тут же отмахнулся от них.
– Нет, – проговорил он. – То есть да. Я убежден, что этот обед никакого значения не имеет. Сегодня утром я побывал у… как его там?.. ну, у этого хомяка, который временно заменяет доктора Жуффруа.
Она посмотрела на Матье, забеспокоившись по-настоящему. Правда, сама она никогда не ходила к Жуффруа и никогда о нем не слышала, ибо здоровье Матье не подвергалось сомнению в их кругу. Никто не смел не то что сказать, а даже подумать: «Матье сегодня не в форме». Что ж, им, беднягам, придется пережить разочарование! Или возрадоваться, в зависимости от их отношения к Матье.
– Мой врач, – продолжал Матье, – направил меня на обследование, на сканирование… короче говоря, похоже, что у меня какая-то гадость в легких, и я умру несколько раньше, чем предполагал.
У него не хватило сил сказать Элен: «Шесть месяцев. В моем распоряжении всего шесть месяцев» – о чем он тем не менее объявил другим женщинам. Но он в большей степени боялся реакции Элен, нежели тех двоих, что любили его или делали вид, что любят, а может быть, им самим так казалось. Точно Элен была более хрупка и ранима, чем те двое, прекрасная Элен, жестокая и высокомерная пуританка Элен. Но именно ее Матье жалел больше всех, словно безразличие, ее гордыня лишали Элен всякой брони, той самой брони, которая оберегает людей уязвимых и которая позволяет излить в рыданиях, в отчаянии и криках несказанный ужас перед неизбежной смертью того, кого любишь. У Элен никогда не бывало ничего, кроме обыкновенных горестей, то есть горестей, связанных с людьми ее круга, если вообще горести могут быть обыкновенными: один ее дядя, гораздо более поэтическая натура, чем другие дядья, признан несостоятельным должником и страдает острой сердечной недостаточностью; соученица по Сорбонне, сверходаренная и злая, оказалась не способна выносить обыденность своего существования; слишком страстный воздыхатель вдавился в руль… Короче, это были те горести, которые она могла перенести и соглашалась переживать наедине и на людях. Однако по отношению к Матье, неверному мужу, патологическому лжецу, человеку чуждому и в то же время до такой степени близкому, что она даже полагала, будто его любит, ослепленная его молодостью и очарованием, что она могла поделать? Само собой разумеется, в свете она проявит себя восхитительной, спокойной, пристойной вдовой, примером для подражания, ни в коем случае не ломающей комедию и обладающей безупречным чутьем. Но, оставаясь наедине с собой, под натиском воспоминаний, жгучих и веселых событий прошлого, песенных тем невпопад, всех счастливых мгновений, из которых складывалась их история и которые она попытается вытравить из памяти, что она будет делать? Кому из своих драгоценных подруг, снобок или рабынь, или то и другое вместе, она сможет позвонить в четыре часа утра, чтобы поплакать и посетовать на судьбу? Да, конечно, приятельница поймет ее горе, как выражаются добропорядочные люди на своем безупречном французском.
Она подошла к Матье.
– Я с тобой, ты же знаешь, – заявила она. – Я с тобой.
И она приблизилась и положила руку ему на грудь. Ее преданный, горестный, полный сострадания взгляд, обращенный к Матье, бросил его в дрожь. Матье стремительно плюхнулся на диван. Решительно, она, как и все прочие, уже видела в нем мертвеца. Женщины легко поверили в его смерть. Тут же. В то время как мужчины ее отвергали. Точно так же, как и жизнь: мужчина изумленно и глупо смотрит на женщину, которая от него забеременела, в то время как та видит в этом событии либо счастливое приобретение, либо преходящее неудобство.
Элен села рядом с Матье на диван и стала его разглядывать. Начала медленно взъерошивать ему волосы. Он узнал ее духи, вспомнил знакомое прикосновение рук и забеспокоился. «Да ну ее! – подумал он с несвойственной ему грубостью. – Да ну их! Очутиться между Матильдой, Соней и Элен! Да от них одних я потеряю здоровье!» Тут из груди Матье вырвался легкий смешок, и он вынужден был отвести глаза от партнерши.
– Я буду тебе помогать изо всех сил, – проговорила она. – Более того, я никуда не поеду.
– Ты никуда не поедешь?
– Да. Зная, что ты болен, здесь или неважно, где… нет, с моральной точки зрения уехать теперь невозможно… Я объясню Филиппу, как обстоят дела, и он поймет. А если не поймет, тем хуже.
– А-а! – произнес Матье. – Да-да, верно, ты хотела поехать в круиз или просто попутешествовать вместе с Филиппом.
С Филиппом Гераном, атташе посольства, человеком очень и очень приличным. До такой степени приличным, что Матье регулярно забывал о его существовании, о существовании еще одного бедняги в жизни своей жены. Однако им следует уехать, само собой разумеется, счастливого им пути! И речи быть не может, чтобы она не поехала в путешествие! Для них это будет медовый месяц, обязательная проба.
