9 ЯНВАРЯ
Наликерьте сердца,
Орокфорьте мечты.
Игорь Северянин
Абрикосовая спальня императрицы.
Кумыс северного неба над киселем Финского залива.
Распутин сырокопчено отталкивается от молочного подоконника. Кровяная рубаха его с бордовыми следами мадеры оглушает запахом кислого ржаного теста. Сальные пальцы со жженым сахаром ногтей рвут масляную мотню:
– Гляди, мамо, как я любить сладкое сподобился!
Александра Федоровна арахисово отступает в приторный угол спальни.
На взбитых сливках перины возвышается холмик сахарного песка. Сырокопченый член Распутина раздвигает ванильный воздух спальни, вонзается в сахар.
– И на какую бабу слабодушно променяю, Господи Иисусе Христе Сыне Божий!
Сырные головки его ягодиц покачиваются над кроватью, перцовое кряхтение тонет в кремовом вздохе перины.
Александра Федоровна патоково отводит кофейные глаза:
– Отпусти, Григорий Ефимович.
– Гляди, гляди, мамо.
– Отпусти, благодетельный.
– Гляди, басурманка!
Кровать леденцово поскрипывает. Распутин буженинно ревет. Простокваша его спермы изливается в сахарный песок.
Борис и Оленька идут по карамельной мостовой Невского проспекта. Мятные руки Оленьки спрятаны в парномолочном нутре муфты. Борис паштетно обнимает ее за миндальную талию, быстро целует в застывший каймак щеки.
– Ах, оставьте, Борис. – Она опускает паюсно-икорные глаза. – Вы же дали слово.
– Я люблю вас, Оленька, – ежевично шепчет Борис.
Манная крупа снега на Оленькиной муфте. Яичный белок льда на усах Бориса. Красный перец песка на заснеженной брусчатке.
– Пойдемте сегодня ко дворцу? – землянично спрашивает Оленька.
– С вами, Оленька, хоть на край света. – Борис чесночно сжимает ореховый крендель ее руки.
– Все туда пойдут: Танечка Козлова, Маша Шацкая, Лиля Троттенберг. Даже сестры Арзамасовы и те идут! – гоголь-моголево бормочет Оленька. – Послушайте! Купите мне каштанов!
Они останавливаются возле свинно-голубцового продавца жареных каштанов. Борис имбирно покупает полфунта, протягивает кулек Оленьке.
– Прошу вас.
Оленька жженосахарно ест каштаны, глядя в прянично-глазурованную витрину бакалейной лавки Тестова.
– Но только сперва – Брюсов! – Она протягивает кремовую ладонь с каштаном Борису.
– Непременно, Брюсов. – Борис винно-ягодно берет каштан и гвоздично целует ее ладонь.
Прогорклый воздух фабричной заставы, прокисшие щи подворотен, перловая отрыжка улицы.
Бастурма фигуры отца Гапона над гречневой кашей рабочей толпы. Теребя пережаренную куриную кожицу рясы, он обводит толпу тефтельными глазами.
– Надобно идти, братья! Надобно приступить к государю! Надобно встать на колени! Надобно протянуть ладони! Надобно разорвать рубахи! Надобно обнажить груди! Надобно показать спины! Надобно выставить локти! Надобно вывалить пупки! Надобно обнаружить раны! Надобно отдавить чирьи! Надобно растревожить язвы! Надобно сказать громко: не можем больше, царь наш! Надобно потребовать ответа! Надобно стоять, пока не ответствует!
Рабочие морковноварено шевелятся.
– Про замученных, батя!
– А и об малолетних!
– Душу вынули, кровососы!
– Тесно пхают, батя!
– Коли идти – всем скопом?
– Ясное дело!
– А бабам?
Гапон проводит копчеными сосисками пальцев по курдючно-сальным волосам.
– Идти всем миром, братья! Дабы смог он узреть величие бездны скорби!
Шкварки шапок взлетают над кашей толпы:
– Верно, отец!
– Чтоб на все сам враз глянул!
– А поймет ли, братцы?
– Если все придем – поймет!
Поджаристый голос Гапона вилочно впивается в рассольный пар воздуха:
– Назад дороги нет, братья! Только вперед! Решено!
Он преснохлебно крестится и грязнокастрюльно кланяется толпе. Рабочие брюквенно переминаются.
– Заголимся, братья, дабы понял царь наш, на чьих спинах Русь-матушка держится! – блюдечно взвизгивает Гапон, горохо-стручково извивается, обнажает ржаную опару спины с маковой россыпью прыщей.
Дрожжевое шевеление проходит по толпе. Рабочие капустно расстегиваются, заголяются, наклоняются.
Гречневая каша толпы тонет в топленом молоке спин.
Стерляжье заливное Зимнего дворца.
Лососевый галантин приемной залы государя. Белорыбица стен, белуга потолка. Чайно-кексовый перезвон часов. Желатин-фарфоровый голос императорского адъютанта:
– Ваше Величество, премьер-министр Столыпин просит о срочной аудиенции.
Николай II лимонно пьет чай:
– Когда ему назначено?
– Завтра в четверть двенадцатого, Ваше Величество.
Царь горчично щурится в рюмочное окно на сахарную глазурь замерзшей Невы:
– Проси.
Перцово треща паркетом, входит Столыпин, бифштексно валится на колени.
– Ваше Императорское Величество, спасите Россию!
Николай судаково глядит на него.
– Что за pas de gras, Петр Аркадьевич?
– Государь, умоляю, примите Коковцева, отзовите рескрипт, арестуйте Гапона! – филейно ревет Столыпин, ползя к пармезановому столу государя.
– Встаньте, Петр Аркадьевич, – фаршированно выдавливает Николай после омлетной паузы.
Ветчинно кряхтя, Столыпин приподымается.
– Как вы, второй человек в государстве Российском, смеете просить меня о таком? – Царь чесночно встает и подливочно движется по зале.
– Государь, умоляю, выслушайте меня! – Столыпин прижимает сардельки пальцев к манному пудингу манишки.
– Слушаю. – Николай шницелево отворачивается к окну.
– Ваше Императорское Величество, – винегретно кальвадосит Столыпин, – мы катастрофически теряем контроль над положением в Петербурге! Бастует не только Путиловский завод, но и все типографии! Третий день не выходят газеты! На японские дьявольские деньги социал-демократы и бомбисты готовят неслыханный бунт! Рабочие окраины кипят злобой и ненавистью к властям! Их подзуживают жидки и террористы! Гапон митингует с утра до вечера, собирая все новые и новые толпы! Этот полуграмотный, злобный поп из Пересыльной тюрьмы чувствует себя новым Савонаролой! Он словно ждал падения Порт-Артура, чтобы возмутить рабочих против самодержавия! Они составили петицию – наглый, дерзкий документ, бросающий Вам вызов, Ваше Величество! Сегодня толпы рабочих хлынут в город! Если не предпринять должных мер, они сметут все на своем пути! Все, Ваше Величество! И Вас в первую очередь!
