– Мне и так удобно, maman.
– Пускай лучше под спиною останется, а то гореть будет, – хмуро смотрел отец Андрей, расставив ноги и теребя руками крест на груди.
– Настенька, вы руками за цепи возьмитесь, – сутуло приглядывался Лев Ильич.
– Не надо, – нетерпеливо отмахнулся отец. – Их лучше – вот что…
Он засунул Настины кисти под цепь, охватившую бедра.
– То правда, – закивал повар. – А то все одно повыбьются, как трепыхать зачнет.
– Тебе удобно, ma petite? – Мать взяла дочь за гладкие, быстро краснеющие щеки.
– Да, да…
– Не бойся, ангел мой, главное, ничего не бойся.
– Да, maman.
– Цепи не давят? – трогал отец.
– Нет.
– Ну, Вечное в помощь тебе. – Отец поцеловал покрытый холодной испариной лоб дочери.
– Держи себя, Настенька, как говорили, – припала мать к ее плечам.
– С Богом, – перекрестил отец Андрей.
– Мы будем рядом, – напряженно улыбался Лев Ильич.
– Золотце мое… – целовала ее стройные ноги няня.
Савелий перекрестился, плюнул на ладони, ухватился за железную рукоять лопаты, крякнул, поднял, пошатнулся и, быстро семеня, с маху задвинул Настю в печь. Тело ее осветилось оранжевым. «Вот оно!» – успела подумать Настя, глядя в слабо закопченный потолок печи. Жар обрушился, навалился страшным красным медведем, выжал из Насти дикий, нечеловеческий крик. Она забилась на лопате.
– Держи! – прикрикнул отец на Савелия.
– Знамо дело… – уперся тот короткими ногами, сжимая рукоять.
Крик перешел в глубокий нутряной рев.
Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отерла подолом слезы и высморкалась.
Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в нее, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком.
– Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась, – облизал пот с верхней губы Савелий.
Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли.
– Да не так, Хоссподи! – Няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте.
Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз.
– Справа, справа, – заглянула в печь мать, направила кочергу няни.
– Я и то вижу, – сильней заворочала угли та.
Волдыри стали лопаться, брызгать соком, угли зашипели, вспыхнули голубыми языками. Из Насти потекла моча, вскипела. Рывки девушки стали слабнуть, она уже не хрипела, а только раскрывала рот.
– Как стремительно лицо меняется, – смотрел Лев Ильич. – Уже совсем не ее лицо.
– Угли загорелись! – широкоплече суетился отец. – Как бы не спалить кожу.
– А мы чичас прикроем, и пущай печется. Теперь уж не вырвется, – выпрямился Савелий.
– Смотри, не сожги мне дочь.
– Знамо дело…
Повар отпустил лопату, взял широкую новую заслонку и закрыл печной зев. Суета вмиг прекратилась. Всем вдруг стало скучно.
– Тогда ты… того… – почесал бороду отец, глядя на торчащую из печи рукоять лопаты.
– За три часа спекётся, – вытер пот со лба Савелий.
Отец оглянулся, ища кого-то, но махнул рукой:
– Ладно…
– Я вас оставлю, господа, – пробормотала мать и ушла.
Няня тяжело двинулась за ней.
Лев Ильич оцепенело разглядывал трещину на печной трубе.
– А что, Сергей Аркадьевич, – отец Андрей положил руку на плечо Саблина, – не ударить ли нам по бубендрасам с пикенцией?
– Пока суть да дело? – растерянно прищурился на солнце Саблин. – Давай, брат. Ударим.
Железная рукоять вдруг дернулась, жестяная заслонка задребезжала. Из печи послышалось совиное уханье. Отец метнулся, схватил нагревшуюся рукоять, но все сразу стихло.
– Это душа с тела вон уходит, – устало улыбнулся повар.
Вытянутые полукруглые окна столовой, вечерние лучи на взбитом шелке портьер, слои сигарного дыма, обрывки случайных фраз, неряшливый звон восьми узких бокалов: в ожидании жаркого гости допивали вторую бутылку шампанского.
Настю подали на стол к семи часам. Ее встретили с восторгом легкого опьянения.
Золотисто-коричневая, она лежала на овальном блюде, держа себя за ноги с почерневшими ногтями. Бутоны белых роз окружали ее, дольки лимона покрывали грудь, колени и плечи, на лбу, сосках и лобке невинно белели речные лилии.
– А это моя дочь! – встал с бокалом Саблин. – Рекомендую, господа!
Все зааплодировали.
Кроме четы Саблиных, отца Андрея и Льва Ильича, за красиво убранным столом сидели супруги Румянцевы и Димитрий Андреевич Мамут с дочерью Ариной – подругой Насти. Повар Савелий в белом халате и колпаке стоял наготове с широким ножом и двузубой вилкой.
– Excellent! – Румянцева жадно разглядывала жаркое в короткий лорнет. – Как она чудно была сложена! Даже эта двусмысленная поза не портит Настеньку.
– Нет, не могу привыкнуть. – Саблина прижала ладони к своим вискам, закрыла глаза. – Это выше моих сил.
– Сашенька, дорогая, не разрушай нашего праздника. – Саблин сделал знак Павлушке, тот засуетился с бутылками. – Мы не каждый день едим своих дочерей, следовательно, нам всем трудно сегодня. Но и радостно. Так что давайте радоваться!
– Давайте! – подхватила Румянцева. – Я семь часов тряслась в вагоне не для того, чтобы грустить!
– Александра Владимировна просто устала, – потушил сигару отец Андрей.
– Я прекрасно понимаю материнское чувство, – заворочался толстый, лысый, похожий на майского жука Мамут.
– Голубушка, Александра Владимировна, не думайте о плохом, умоляю вас! – прижал руки к груди пучеглазый крупнолицый Румянцев. – В такой день грешно печалиться!
– Сашенька, думайте о хорошем! – улыбнулась Румянцева.
– Мы все вас умоляем! – подмигнул Лев Ильич.
– Мы все вам приказываем! – проговорила огненноволосая, усыпанная веснушками Ариша.
Все засмеялись. Павлушка с понурым, опухшим от слез лицом наполнял бокалы.
Саблина облегченно засмеялась, вздохнула, качнула головой.
– Je ne sais ce qui me prit…
– Это пройдет, радость моя. – Саблин поцеловал ее руку, поднял бокал. – Господа, я ненавижу говорить тосты. А посему – я пью за преодоление пределов! Я рад, если вы присоединитесь!
