И он заговорил со мной по-русски. И мне показалось, что он поляк. Он сказал:
– Этот город называется Вена. Это один из самых красивых городов в мире.
И стал рассказывать мне про город: когда его построили и что в нем хорошего. Но я ничего не запомнила.
И вдруг главный командует шоферу:
– Стоп!
Остановились. Главный что-то сказал. И немцы закивали:
– Айне гуте идее!
И главный вышел, открыл дверь и мне делает знак. И я вышла. Посмотрела: улица. И магазин с красивой вывеской прямо перед нами. И от этого магазина такой запах! Я прямо обмерла!
И мы с главным заходим внутрь. А там зеркала кругом. И – тысячи конфет! И пирожков разных, и каких-то сладких загогулин. И стоят девушки милые-премилые в белых фартуках. И этот поляк сзади:
– Что ты хочешь?
Я говорю:
– Не знаю даже.
Тогда главный показал на что-то за стеклом. И девушка лопаточкой что-то стала делать, как тесто месить, а потом – раз! И подает мне такой фунтик с розовым шаром. Я взяла. От шара так сладко пахнет. Я попробовала – а он холодный. Даже зубы свело. Я на немца гляжу.
А он кивает: мол, ешь.
И я стала есть. Это как снег сладкий, но только поплотнее. Вкусно, но странно.
Ела, ела. И остановилась.
Вообще я тогда, после всего, что было, есть как-то не хотела. Но запахи нравились. Я говорю:
– Холодное. Много не съешь. Можно я подожду, пока оттает?
Немцы засмеялись. И поляк этот говорит:
– Это мороженое. Его надо есть холодным. Понемногу. Ты можешь не спешить и доесть в машине.
Я кивнула. И мы опять сели и поехали. По этим красивым улицам. А я смотрела в окно и ела потихоньку.
Но если по-честному говорить – мне мороженое не понравилось. Петухи карамельные, что батя с ярмарки привозил, вкуснее. Я их готова была день и ночь сосать.
Выехали мы из города. И поехали по холмам. И холмы эти становились все выше и выше, прямо расти стали до небес! Таких я сроду не видала. У нас было два холма между Колюбакино и Поспеловкой. Мы с девчатами, когда в поспеловское сельпо ходили, через эти холмы шли. На макушку взойдешь, встанешь – далеко видать! И дом наш виден как на ладони. Даже нашего петуха видала.
Но тут – дух захватывает. Дорога узкая пошла, заюлила, как змея, а вниз глянешь – ямы огромадные! И все это елками поросло.
Я спросила:
– Чего ж это такое?
– Это горы Альпы, – поляк мне ответил.
И едем мы по этим горам Альпам. Все выше и выше. Так высоко, что уже до облаков достали. И въехали в облака! Я вниз все поглядываю, а там и не видать ничего – высота такая!
И все мы едем и едем. И нет этому конца. И меня качает из стороны в сторону. А тут еще грудь саднить стала. И задремала я.
Очухалась.
Кругом уже смеркается. Глядь – а меня на руках несут! И несет главный немец. Неловко так! Меня уж давно на руках никто не носил.
Я молчу. Несет он меня по дороге. Вокруг лес весь в снегу стоит. На небе звезды горят. А сзади остальные немцы идут. Я направо глянула: куда он меня несет-то? А там огромадный домина! Весь каменный, свет в окнах, башенки какие-то, красота!
И пошел он наверх по ступенькам. Как бы к дому этому на крыльцо. А там уж ждут его, дверями лязгают. И двери – тяжеленные, железом окованные.
Вошел он со мной на руках, все вокруг каменное, потолок поплыл, светильники горят. А его сапоги – цок, цок, цок.
Идет, идет.
И вдруг двери другие распахнулись, света много сразу.
И немец остановился. И меня осторожно, как куклу, поставил. Но не на пол. А на такой камень белый и большой, как сундук. У нас в Жиздре на таком камне до войны Ленин железный стоял. Потом его немцы сломали.
И я торчу на этом камне. Гляжу – кругом люди стоят, человек сорок. Мужчины, женщины. И на меня молча смотрят.
А немец им что-то сказал по-немецки. И они все ко мне пошли со всех сторон. Идут, как овцы, улыбаются. И все – ко мне! Даже оторопь взяла. А они подошли к камню этому и вдруг все стали на колени. И поклонились мне.
Я моего немца ищу глазами – чего делать-то? А он тоже до пола согнулся в своем мундире черном. И все немцы, что с нами приехали. И поляк этот.
Все вокруг меня!
А потом они головы подняли. И смотрят. И я вижу – все они белобрысые. И у всех глаза голубые.
И повставали они с колен. И подошел ко мне старик один. И руку протянул. И сказал совсем по-русски:
– Сойди к нам, сестра.
И я с камня того сошла.
А он говорит мне:
– Храм! Мы рады, что нашли тебя среди мертвых. Ты наша сестра навеки. Мы твои братья и сестры. Сейчас каждый из нас сердечно поприветствует тебя.
Он обнял меня и сказал:
– Я Бро.
И мне в сердце торкнуло от его сердца. Словно его сердце с моим поздоровкалось. И опять мне сладко стало, как в поезде. Но он быстро руки свои расплел и отошел.
И стали они все ко мне подходить. По очереди. Называться и обнимать меня. И в сердце мне каждый раз торкало. И совсем по-разному: от одного – так, от другого – эдак.
И так это сладко было, так пробирало меня. Как будто стаканы с вином на сердце опрокидывают. Раз! Раз! Раз!
Я стою как во сне. Глаза закрылись. Одного хочу – чтоб это вечно было.
Но последний подошел, назвался, обнял, протеребил сердце – и отошел. И вокруг меня сразу пустота – они все, теплые, поодаль встали. И улыбаются мне так хорошо.
А этот старик взял меня за руку и повел. Через разные комнаты с разными вещами дорогими. Потом наверх по лестнице. Приводит меня в комнату большую, деревянную всю. А посреди комнаты кровать. Вся белая, чистая, пуховая, так и дышит. Он меня к кровати подвел и стал раздевать. А сам весь так и сияет. Улыбка у него такая удивительная, словно он всю жизнь только добро видал и с добрыми людьми дело имел.
Раздел меня догола, уложил в постель. Одеялом накрыл. И сел рядом.
Сидит, смотрит на меня. И руку мою держит. Глаза у него голубые-преголубые, как вода.
Подержал мне он руку, потом убрал ее под одеяло. И говорит:
– Храм, сестра моя. Ты должна отдохнуть.
А мне так хорошо. Все тело поет. Я говорю:
– Да что вы! Я и так всю дорогу проспала, как клуша. Теперь спать совсем не хочу.
Он говорит:
– Ты потратила много сил. У тебя впереди новая жизнь. Надо подготовиться к ней.
Я хотела с ним поспорить, что, мол, совсем не устала. Но тут и впрямь на меня такая усталость навалилась, словно мешки таскала. И провалилась я враз.
