– Влодзимирский. Чего? Не, Борь, я занят. Да. Ну? Чего ты не можешь? Борь, ну что ты муму ебешь?! Валится, валится, бля! Стоило мне с отдела уйти, у вас все повалилось! Доложи Серову. Ну? И что? Так и сказал? Ёпт… – Он недовольно вздохнул, почесал тяжелый подбородок, усмехнулся. – Разгильдяи вы! Правильно вас Виктор Семеныч жучит. Ладно, давай сюда. Двадцать минут у тебя есть.
Он бросил трубку на рычажки, посмотрел на меня своими зеленовато-голубыми глазами:
– Это моя работа, Храм. Извини.
Я кивнула с улыбкой.
Дубовая дверь кабинета робко приоткрылась, просунулась плешивая голова:
– Разрешите, Лев Емельянович?
– Валяй! – Ха уселся за стол.
В кабинет вошел маленький худощавый полковник с некрасивым лицом и тонкими черными усиками. За ним два дюжих лейтенанта втащили под руки полного человека в изорванной и окровавленной униформе с сорванными погонами. Лицо его посинело и оплыло от побоев. Он бессильно упал на ковер.
– Здравия желаю, Лев Емельянович. – В полупоклоне плешивый пошел к столу.
– Приветствую, Боря. – Ха лениво протянул ему руку. – Что ж ты субординацию нарушаешь? Вон перед ленинградцами нас позоришь!
– Лев Емельянович! – виновато заулыбался полковник и заметил нас с Адр. – А! Здравствуй, товарищ Коробов!
Они пожали друг другу руки.
– Вот, Боря, бери пример с Коробова. – Ха вытянул папиросу из папиросницы, не зажигая, сунул в рот. – Женился. А ты все с актрисами путаешься.
– Поздравляю. – Полковник протянул мне маленькую руку.
– Варвара Коробова. – Я дала ему пожать свою.
– Видишь, какие гарные дивчины водятся на Литейном, 4? Не то что наши зассыхи позвонковые.
Ха перевел взгляд на избитого толстяка, сцепил замком тяжелые руки:
– Ну и что?
– Да вот уперся, гад, с Шахназаровым. – Полковник со злобой посмотрел на толстяка. – На Алексеева – дал показания, на Фурмана – дал. А с Шахназаровым – не знаю, и все. Забыл, сволочь, как вместе родину японцам продавали.
Ха кивнул, положил папиросу в пепельницу:
– Емельянов. Почему вы упорствуете?
Толстяк молчал, шмыгая разбитым носом.
– Отвечай, вредитель! – вскрикнул полковник. – Я из тебя печень выну, шпион японский!
– Вот что, Боря, – спокойно заговорил Ха, – сядь-ка вооон туда. В уголок. И помолчи.
Полковник притих и сел на стул.
– Поднимите генерала. И посадите в кресло, – приказал Ха.
Лейтенанты подняли толстяка и посадили в кресло.
Лицо Ха внезапно погрустнело. Он посмотрел на свои ногти. Потом перевел взгляд в окно. Там на фоне залитой солнцем Москвы чернел памятник Дзержинскому.
В кабинете наступила тишина.
– Вы помните Крым сорокового? Июнь, Ялта, санаторий РКК? – тихо спросил Ха.
Толстяк поднял на него остекленевшие глаза.
– Ваша жена, Саша, да? Она любила купаться рано утром. А мы с Настей – тоже. Однажды мы втроем так далеко заплыли, что у Саши свело ногу. Она испугалась. Но мы с Настей люди морские. Я ее поддержал под спину, а Настя нырнула и укусила вашу жену за икру. А назад мы ей помогли доплыть. Она плыла и рассказывала про вашего сына. Павлик, кажется? Что он сам сделал паровоз из самовара. Паровоз ехал. А Павлик топил его карандашами. Сжег две коробки цветных карандашей. Которые вы ему привезли из Ленинграда. Было такое?
Толстяк тупо молчал.
Ха снова сунул в рот папиросу, но не зажег:
– Я ведь был тогда простым майором НКВД. Меня премировали путевкой в санаторий. А вы тогда командовали корпусом. Легендарный комкор Емельянов! Смотрел я на вас в столовой и думал: до него как до неба. А вы выгораживаете Шахназарова. Да эта гнида мизинца вашего не стоит.
Подбородок толстяка стал подергиваться, круглая голова качнулась. И слезы хлынули из глаз. Он обхватил голову руками и зарыдал в голос.
– Отведите генерала в триста первый. Пусть он отоспится, поест нормально. И напишет. Все как надо, – проговорил Ха, глядя в окно.
Притихший полковник кивнул лейтенантам. Они подхватили рыдающего Емельянова и вывели из кабинета. Зазвонил телефон.
– Влодзимирский, – снял трубку Ха. – Здорово, Богдан! Слушай, я тут «Правду» вчера открываю, глазам своим не верю! Да! Молодец! Вот так кадры Лаврентия Павловича! Знай наших, а?! Слушай, это какой же у тебя по счету? Уууу! Поздравляю! Меркулов вам с Амаяком теперь по бюсту отлить должен!
Ха раскатисто расхохотался.
– Ну, бывай здоров, Коробов, – протянул руку полковник и, покосившись на Ха, покачал головой. – Другого такого, как наш Лев Емельянович, нет.
– Абсолютная память, чего ж ты хочешь! – улыбнулся Адр.
– Если бы только это. Гений… – с завистью вздохнул полковник и вышел.
Договорив, Ха повесил трубку:
– Вам надо оформить командировки. У Радзевского на шестом. Потом мы отправимся к сестре Юс.
Мы с Адр поднялись на шестой этаж, нам оформили командировки в Магадан. Мы получили деньги, документы. Вместе с Ха вышли из здания, сели в машину и поехали на улицу Воровского. Оставив машину с водителем на улице, мы прошли дворами, попали в обшарпанный подъезд, поднялись на третий этаж. Адр постучал в дверь. Она тут же распахнулась, и на нас с воем кинулась пожилая высокая дама в пенсне. Она буквально выла от радости и тряслась.
Адр зажал ей рот. Мы вошли в квартиру. Она была большой, пятикомнатной, но коммунальной. Однако четыре комнаты были опечатаны. Как мне объяснил потом Ха, он сделал так, чтобы соседей сестры Юс арестовали. Так было удобней встречаться.
Завидя меня, Юс сразу оплела мои плечи своими длинными подагричными руками, прижалась большой отвислой грудью, и мы с ней рухнули на пол. Адр и Ха в свою очередь обнялись и опустились на колени.
Сердце Юс, несмотря на ее солидный возраст, было совсем по-детски неопытным. Оно знало только два слова. Но вкладывало в них столько силы и желания, что я была потрясена. Ее сердце жаждало словно путник, заблудившийся в пустыне. Оно пило мое сердце отчаянно и безостановочно.
Прошло почти девять часов.
Руки Юс разжались, она без чувств распласталась на старом паркете.
Я чувствовала себя опустошенной, но удовлетворенной: я учила сердце Юс новым словам.
Вид Юс был ужасный: побелевшая и худая, она лежала без движения, вперившись остекленевшими лиловыми глазами в потолок; из приоткрытого рта торчала вставная челюсть.
Но она была жива: я прекрасно чувствовала ее тяжко бьющееся сердце.
Ха принес из ее комнаты кислородную подушку, поднес резиновую трубку с раструбом к ее посеревшим губам, Адр открыл вентиль.
