Он заснул.
Она осторожно выбралась из-под него, встала, подняла одеяло с пола, накрыла спящего мужа. Достала из платяного шкафа полотенце, вытерла его сперму между ног и на бедрах. Бросила полотенце на пол. Взяла с тумбочки коробку папирос «Тройка», закурила, подошла к окну. Сосны стояли, ярко освещенные луной.
«Рита отравилась, не приедет. Харитончики идут на свадьбу. Будем совсем одни завтра…» — она выпустила дым в окно.
Дым заклубился в лунном свете.
«Не нравится мне его кашель. Сухой какой-то… В Москву вернемся — погоню его к Матвееву, пусть сделает флюорографию. Да и я сто лет не делала, курю как паровоз…»
Она докурила, погасила окурок в мраморной пепельнице на тумбочке. Легла на свою половину кровати, накрылась. И быстро заснула.
Ей приснился сон:
Она в пионерском лагере «Коминтерн» под Серпуховом, она девочка, их третий отряд идет в лес помогать местному лесничеству собирать еловую шишку, она идет по залитому солнцем лесу вместе с Диной Гординой и Тамаркой Федорчук, а Дина несет в корзине своего ребенка, который погибнет в войну вместе с ее матерью в горящем поезде, и они с Тамаркой знают это, и знают, что скоро будет война, но завидуют Дине, что она пионерка, но уже замужем за рабфаковцем и уже родила, да к тому же еще она и звеньевая, и ничего не говорят Дине и делают вид, что все хорошо, смеются и дурачатся, а ребенок спит в корзинке, и она смотрит под ноги, ищет шишки, но шишек совсем нет, вернее, они слишком старые, она поднимает их, а они разваливаются у нее в руках в какую-то серую золу с жучками и червячками, она не знает, что делать, и черпает эту кишащую золу прямо с земли корзинкой, и в лесу очень хорошо, до слез хорошо, как бывает только в детстве, и она видит каждую елку, каждую иголочку, каждую травинку под ногами, и девчонки хохочут, а Дина держится серьезно, и она старается не смотреть на Дину, не обращать на нее внимания, не видеть спящего и ужасно красивого ребенка, она обгоняет всех, идет вперед и смотрит в лес, и вдруг впереди в лесу она видит что-то черное и огромное, и с каждым шагом это черное-огромное приближается, раздвигая зелень, она идет вперед к черно-огромному и упирается в громадную черную стену, которая нависает над ней, она поднимает голову и замирает от ужаса: стена высоченная, черная-пречерная, она заслоняет солнце и тянется в стороны, и от нее идет ужас такой, что дрожат и плавятся ноги, они плавятся и гнутся как резина, и она вязнет в мягкой лесной земле и запрокидывает голову и смотрит на стену, сжав зубы от ужаса, а стена нависает, нависает, нависает, и она не может закричать, потому что сжаты зубы, и сзади подходит Дина со своим прекрасным спящим ребенком и говорит ей спокойно: не бойся, это черная волна, она тут давно ползет, многие годы, и берет ее за руку и кладет руку на черную волну, и она чувствует, что черная волна твердая и холодная как железо и что волна эта ползет, но ползет дико медленно, может, по сантиметру в день, но все-таки ползет, и от того, что она ползет так медленно и так неумолимо, становится еще страшнее, и она просыпается.
Солнце просачивалось в спальню из-под двери кабинета.
И слышно было, как за окном перекликаются птицы, а внизу на кухне домработница Нина готовит обед.
Она села, сбросила одеяло, потерла лицо. Вспомнила, что она заказывала Нине на обед: котлеты из телятины, суп-пюре, вишневый кисель и творожную запеканку.
Муж спал, открыв свой рот с большими детскими губами и похрапывая. Она встала, прошла в ванную комнату, привела тело в порядок, приняла душ. Подколов свои красивые волосы, подвела кончики глаз, напомадила губы, выбрала платье на день: югославское, на бретельках, юбка колоколом с красными кругами и желтыми зигзагами. Прихватила мочки ушей круглыми янтарными клипсами, надела на правую кисть янтарный браслет, на левую — платиновые часики, колечко с белым янтарем, на шею — цепочку с золотым дельфином. Прыснула на шею духами «Мицуко», подаренными Корой Ландау на Новый год.
И пошла будить мужа.
Он спал по-прежнему, открыв рот и прижавшись к подушке. Слюна оставила след на наволочке.
— А кто-то разоспался… — она наклонилась и поцеловала его слегка седеющий висок.
Он зачмокал губами, тяжко вздохнул и приоткрыл глаза. Она снова поцеловала его.
— Маргоша… — пробормотал он и заворочался. — Который час?
— Двенадцатый.
— Встаю.
Вставал он всегда быстро, не мешкая. В черных, до колена трусах прошел в ванную. Долго «приводил перистальтику в порядок», шурша «Вечерней Москвой». Шумно умывшись, «капитально чистил жевательный аппарат» порошком «Бодрость», страдальчески отплевываясь белым. Затем брился и ни разу не порезался. Протерев очки замшевой тряпочкой, надел свою синюю полосатую пижаму и спустился вниз по лестнице.
Летом они завтракали всегда в саду.
Громко поздоровавшись с хлопочущей у плиты домработницей, он взял со стола в гостиной номер «Нового мира», заложенный письмом от матери на середине «Матрениного двора», сошел по крыльцу на усыпанную гравием дорожку, глубоко вдохнул и сощурился от солнца.
Было тепло, солнечно, безветренно и безоблачно. Тонкие стройные стволы корабельных сосен стояли часто, тянулись к кронам, отсвечивая бронзой. Три темные густые ели тесно срослись и непримиримо высились посередине соснового бора. Они были старше сосен. Сорока трещала в сумрачной еловой зелени. Из открытого окна своей комнаты высунулся вечный охранник — плотноватый и лысоватый капитан госбезопасности Олег, со служебной улыбкой поприветствовал хозяина. Тот ответно, как всегда громко, поздоровался. Его высокий, слегка дребезжащий голос раскатился по сосновому лесу, огороженному зеленым заплотом с бегущей поверху колючей проволокой.
— А кто-то уже спустился? — Жена с черной иностранной пластинкой в руках стояла в широком окне веранды.
— Маргоша… — улыбнулся он ей.
— А погодка у нас по спецзаказу, — нараспев повторяла жена.
— Чудесная погода…
— А там у нас уже все-все накрыто, — протерев пластинку, она наклонилась, поставила, щелкнула проигрывателем.
И запел Ив Монтан.
Сорока сразу притихла. С «Новым миром» под мышкой он пошел к яблоням, сутуло косясь по сторонам, шаркая шлепанцами по гравию, усыпанному сосновыми иглами. Под яблонями стоял круглый стол, накрытый скатертью и сервированный для завтрака. Он сел на свое место, открыл журнал, стал читать. Очнулся, когда сидящая напротив жена стала наливать ему кофе:
— Решил снова перечитать? Не доспорили с Барминым?
— Так… просто вспомнить… — пробормотал он, не отрываясь от журнала. — Язык у него, конечно, не совсем обычный… какой-то… не знаю…
— Ты ничего не сказал о моем платье.
Он закрыл журнал, посмотрел на жену внимательно, склонив голову набок:
— Чудесно. Очень красиво.
— Это для тебя.
