И вот что ещё я скажу тебе. Ваша религия отвергает само существование наших богов, признавая только свои Откровения Предтечей. Мы же, последователи канонов Учения, допускаем существование ваших мерзких богов. Да, мы не преклоняемся перед ними, но мы допускаем, что они есть. А вы же отвергаете саму мысль о наших богах. Вы не признаёте за другими права верить так, как они хотят. Так чья религия более мягка? Ну же, ответь. Ты ведь в своём монастыре обучался искусству словесности, не так ли?
— Больше искусства словесности я обучался искусству боя.
— Да, я это заметил, — вновь засмеялся преподобнейший скрипучим каркающим смехом.
Остальные поддержали его.
А тот добавил, чуть справившись с собой:
— Ты настолько хорошо обучился искусству боя, что сумел сбежать, сломя голову.
— Тут ты прав, — мрачно согласился Эрл. — Я струсил, этот позор жжёт мне сердце. Поэтому я и вернулся.
— Что ж, очень достойный жест, — усмехнулся монах. — А главное своевременный. Колья как раз начали затачивать. Заточат на один больше. Начнём на рассвете. Ты какой предпочитаешь: острый и тонкий или потолще и тупее?
Грохнул издевательский хохот.
Эрл промолчал, чувствуя, как от осознания предстоящих жутких мучений в страхе забилось сердце. Ему стоило немалых усилий сохранить самообладание.
— Увести, — приказал преподобнейший.
— Подожди, — попросил Эрл.
Монах удивлённо распрямился, приподнял голову, но лица из-под капюшона всё равно видно не стало.
— Ты хочешь отречься от своей веры и признать каноны Учения? — проскрипел он.
— Нет. Я хочу спросить. Ты говоришь, что ваша религия более мягка к людям. Так почему вы всех инакомыслящих сажаете на кол, подвергая их нечеловеческим мукам?
— А почему вы живьём четвертуете всех последователей канонов Учения, разбрасывая отрубленные части на четыре стороны Света, подразумевая тем самым, что если наши боги могут спуститься с неба в любом месте, то пусть в любом месте они найдут своих почитателей, если не целыми, то хотя бы частями? Откуда такая ненависть к нам?
Эрл не нашёлся, что ответить на это. Действительно, почему в Междуземье царит такая ненависть к тем, кто верит иначе?
Не дождавшись ответа, монах приказал:
— На кол его. Вместе с остальными. Поутру.
Юношу потащили вниз с возвышенности. Ему стало так страшно, что он едва не завыл, стиснув зубы.
«Это мне за мою трусость», — опять подумал он.
Его с завёрнутыми назад руками проволокли примерно на половину перелёта стрелы от возвышенности, где находились монахи, и бросили на землю рядом с другими пленными. Какой-то энгорт ещё раз гораздо крепче связал юноше руки, напоследок сильно пнул его в живот и удалился вместе с товарищами.
Отдышавшись, юноша попытался сесть, облокотившись спиной о камень. Со связанными за спиной руками это не очень получалось, но кое-как он пристроился, осматриваясь по сторонам, пытаясь в темноте разглядеть сидящих и лежащих рядом. Благодаря горящим факелам в руках воинов, стерегущих пленников, Эрл в неверном свете сумел рассмотреть ближайших к нему товарищей по несчастью. Все они были в крови — и в своей и в чужой, многие тяжело ранены. Кто-то тихо сквозь зубы стонал.
— Ты тоже здесь, — усмехнулся одними губами сосед Эрла. — Я запомнил тебя ещё перед сражением и видел в битве. Ты храбро сражался.
В знак признательности Эрл кивнул ему, разглядывая незнакомца.
У того руки, как и у остальных пленников, тоже были связаны за спиной. Он сидел на земле, подтянув ноги к груди. Весь обнажённый мускулистый торс молодого человека лет двадцати, испещрённый татуировками, свидетельствующими о его принадлежности к профессиональным наёмникам, покрывали уже засохшие следы крови. Спутанные светлые волосы слиплись от пота. Однако каких-либо ран на незнакомце Эрл не увидел, сделав единственно правильный вывод — это кровь врагов.
Юноше показалось, что он тоже видел этого парня среди тех наёмников, что шли на энгортов, обнажив торс, прикрываясь лишь щитами, демонстрируя своё презрение к врагу и к смерти.
— Вот как всё закончилось, — помолчав, вновь заговорил сосед. — Нам уготованы муки, утром всех нас посадят на колья. Страшно тебе?
Эрл сидел, стиснув зубы, но потом всё же признался:
— Очень страшно. Лучше бы я погиб в сражении.
— Это была бы достойная смерть, — кивнул незнакомец. — Завтра нас ждут мучения перед тем, как наши тени спустятся в Эрид… Или ты надеешься что твоя тень вознесётся в Силон? Судя по твоим татуировкам, ты послушник одного из монастырей в отрогах Химадайских гор. Что привело тебя сюда?
— Я пришёл сражаться за свою страну.
— Что же тебе в монастыре не жилось? Тихо, спокойно, сытно, наверное. В служении богам вымаливаешь себе местечко в Силоне.
— Я хотел посмотреть мир.
— Много увидел? — поинтересовался незнакомец.
По его сухим потрескавшимся губам скользнула язвительная улыбка.
— Нет, — спокойно ответил Эрл. — Я лишь недавно покинул стены монастыря. А когда узнал, что энгорты пошли войной на Каппадок, отправился сюда.
Незнакомец молча покивал и спросил:
— Как зовут тебя?
— Эрл Сур. А как твоё имя?
— Руал Эстерг. Родом я из Тафакора, но давно не был там. Я сражаюсь с пятнадцати лет. Жизнь наёмника бросала меня по всему Междуземью, а когда узнал, что мой город осадили энгорты, поспешил сюда.
— Ты тоже колмадориец? — спросил Эрл.
Эстерг согласно кивнул:
— Мой род давно обосновался в Тафакоре, но последние несколько поколений все мужчины уходят в наёмники. Это стало нашей традицией, поэтому в городе остаются только женщины, дети и старики. Сейчас они все там, а я ничем не могу помочь им… — Руал заскрипел зубами от отчаяния и ярости.
— На всё воля богов, — ответил Эрл.
— Не говори мне о богах! — вскинулся Руал. — Боги… Мы все много говорим о богах. А им нет до нас никакого дела.
— Нельзя говорить так о богах, — сказал юноша.
— Неужели? — насмешливо возразил Эстерг. — Они спустятся с небес и покарают меня?
— Конечно, — уверенно ответил Эрл.
Руал презрительно сплюнул:
— Да ты и в самом деле помешан на своём почитании к ним. Что же они не придут и не помогут тебе, ведь тебя ожидают нечеловеческие муки, разве боги могут быть так суровы к тем, кто всю жизнь возносил им молитвы?
Эрл понимал, что спорить с этим человеком бесполезно, он всё равно будет стоять на своём хотя бы из злости ко всему, что случилось с ним. Эта злость пока подавляет в нём страх.
«Лучше бы я погиб в сражении. Это мне за мою трусость», — в который уже раз подумал юноша, чувствуя, как страх холодной змеёй всё более пробирается в сердце.
