Джуниор встала с кровати Гиды и пошла бродить по дому. Она не искала встречи с Хорошим Дядькой, не вынюхивала его одеколон. Он пропал еще несколько дней назад, не появился на чердаке отеля, не вернулся к себе в кабинет. Когда, стоя перед его портретом, она готовилась ему похвастаться, как ловко всех провела в отеле, ей уже смутно чудилась измена, но она гнала от себя подозрения, а тут еще Роумен пришел, и о Хорошем Дядьке она забыла. Потом был леденец, и Хороший Дядька вовсе исчез с портрета, так что она осталась наедине с Роуменом и своим новым головокружительным чувством. А Роумен взял и сбежал. Бросил ее. И даже не обернулся.
Она послонялась в замешательстве по комнатам, забрела в кухню. Открыла духовку плиты и, сев на корточки, принялась отковыривать кусочки почерневшей ноги ягненка. Жадно пихала их в рот. Но тревожное упоение, которому и всего-то был час от роду, не проходило. Пока еще нет.
Роумену пришлось обеих выносить на руках. По одной, с остановками, он снес их вниз по лестнице. Мертвую втащил на широкое заднее сиденье; живой помог сесть рядом с собой впереди.
– А та где? Сбежала небось?
– Нет, мэм. Она в доме.
Кристина не разрешила ему ехать в больницу, настояла на том, чтобы он отвез их на Монарх-стрит. Когда приехали, занялся наконец рассвет. Окна подернулись персиковой пеленой; дом вдыхал сырой воздух, становясь мокрым, будто под дождем. Роумен несет Кристину по ступенькам вниз, вносит в кухню. Не успел усадить, вбегает Джуниор, делает круглые глаза, сочувствует:
– Bay, как я рада! Пыталась позвать на помощь, но никого не было, потом подвернулся Роумен, так я его сразу же туда к вам послала. Вы в порядке?
– Жива.
– Наверно, кофе надо сварить, давайте я. А где…?
– Иди-ка давай вон туда и закрой за собой дверь.
Сгорбленная, тяжко опираясь локтем на руку Роумена, другой рукой держась за спинку кресла, она кивает на дверь комнаты Л.
Джуниор бросает взгляд на Роумена. Он смотрит, ожидая увидеть в ней раскаяние. Нет, ничего похожего: она смотрит изумленно, но ни страха, ни вопроса во взгляде нет. Твердо выдержав ее взгляд, Роумен наблюдает, как удивленное выражение уходит – Джуниор что-то обдумывает, потом хмурится, глядя в пол. И что-то в ней на глазах иссыхает.
– Давай же!
По-прежнему глядя в пол, Джуниор поворачивается, скрывается за дверью.
– Запри, – приказывает Роумену Кристина. – Ключ в хлебнице.
Он усаживает ее в кресло, запирает дверь, отдает ключ.
– Надо отправить тело в морг. Узнай телефон. И вызови скорую. Лучше побыстрее.
Роумен поворачивается уходить.
– Постой, – вдруг говорит она. – Спасибо тебе, Роумен. От всей души, какая во мне еще осталась, спасибо тебе.
– Да, мэм, – бормочет он, направившись к двери.
– Постой, – вновь задерживает его Кристина. – Принеси одеяло. Может, ей холодно…
Оставшись одна, Кристина сидит за кухонным столом и разговаривает с единственным в жизни другом, который ждет теперь, когда отвезут в морг.
Что мы с ней сделаем?
Пристрелить было бы в самый раз.
Ты как там?
Средне. А ты?
Да как-то смутно.
Это пройдет.
Вот я не я, если она уже не придумала, как смыться до прихода «скорой».
Нет, не придумала. Ты уж поверь мне.
Ну, значит, орать через минуту начнет. Думаешь, ей стыдно?
По идее, должно быть.
Возвращается Роумен с одеялом.
– Я быстро, – говорит он. – Не волнуйтесь, – и открывает дверь.
– Давай в темпе, – поглаживая ключ большим пальцем, роняет она.
Может, нам отпустить ее – это безрассудное, беспутное создание…
А ведь могло сложиться так, что мы оставили бы ее у себя.
А тебе это надо?
Мне? Нет. Но, может, ты этого хочешь?
Зачем? У меня теперь есть ты.
Она может такого натворить!
Мы это тоже умеем.
Эй, Каллистия!
Роумен гонит по Монарх-стрит, изо всех сил стараясь не тревожить пассажирку. Он сосредоточен и уже совсем спокоен, хотя, когда шел к машине и оглянулся, над домом номер один по Монарх-стрит клубились весьма мрачного вида тучи, похожие на зверей с огромными головами, тени которых легли на все окна кроме одного, и оно кокетливо подмигивало, храня все тот же персиковый блеск.
Я так и вижу вас. Тебя с твоей невидимой подружкой: вот вы на пляже, как всегда вместе. Сидите на красном одеяльце, в руках мороженое, которое ты ешь ну, скажем, серебряной кофейной ложечкой, и тут, надо же, реальная девчонка идет, шлепая ногами по набегающим волнам. А вот я вижу и тебя: как ты идешь по берегу в мужской нижней сорочке вместо платья – идешь и слушаешь, что говорит тебе подружка, которую никто, кроме тебя, не видит. Вся в разговор ушла, но все-таки обернулась, когда реальный голос вдруг сказал: «Привет! Хочешь мороженого?» Больше не нужные невидимые подружки исчезают, уступив место настоящим, из плоти и крови.
Так и бывает, так дети и влюбляются друг в друга. С первого взгляда, сразу, без предисловий. Взрослые не придают этому значения, потому что не могут себе представить ничего более важного для ребенка, чем они сами, при этом путая подчинение с обожанием. Мягкие родители или строгие, осторожные или самоуверенные – не имеет значения. Дарят ли непрестанно подарки и, до смерти страшась чего-то, идут навстречу любой прихоти чада или, не смыкая глаз, следят за тем, чтобы дитя поступало правильно, и постоянно его поправляют, – каковы бы они ни были, их место всего лишь второе после первоизбранной любви ребенка. Если дети подобным образом нашли друг друга прежде, чем успели осознать свой пол и то, что один из них голодает, а другой накормлен; нашли прежде, чем поняли, кто цветной, а кто белый, кто свой, кто пришлый, – то при этом дети обретают чувство, так крепко замешенное на самоотдаче и обладании, что не могут без него потом жить. У Гиды и Кристины так и вышло.
Большинству людей не дано испытать страсть такой силы в столь раннем возрасте. Даже испытав нечто в подобном роде, они вспоминают это с улыбкой, отмахиваются, как от наваждения, в конце концов развеянного временем. Да по-иному и трудно об этом думать, когда реальная жизнь настойчиво сует вам в нос список людей куда более важных и забивает голову мыслями о другом. А если твое имя – тема главы 13 Первого послания Коринфянам
[64]
, естественно, ты хочешь применить его с пользой. Как оно отыграem, в кого, когда, да и выйдет ли что в конечном счете, заранее не поймешь. Одно ясно: за этим можно понаблюдать, если сумеешь замереть и приглядеться. Гида и Кристина были из тех детей, кто не берет назад свою любовь и не откладывает ее в долгий ящик. Таким разлука приносит ломку поистине кровавую. А если к тому же их разлучают насильственно, режут дитя по живому для его же блага, тогда может пострадать рассудок. И если, ко всему прочему, их заставляют друг дружку ненавидеть, это может привести в самом прямом смысле к безвременной кончине. Вину за привитую им ненависть друг к другу я возлагаю на Мэй, но за кражу приходится предъявить обвинение мистеру Коузи.
