Пятнадцать завернутых в фольгу подносиков, подстелив газету, разложили на заднем сиденье; каждый с приклеенной табличкой, на табличке фамилия. К противосолнечному козырьку Вайда прицепила полный список не выходящих из дому больных с их адресами, как будто Сандлер мог забыть, что Алиса Брент теперь снимает комнату, а мистер Ройс съехался с дочерью, которая работает ночами. Или что мисс Коулмен, так и не расставшаяся с костылями, со слепым братом живет на Говернор-стрит. Не выходящие из дому могут выбирать: рыба, курица или жаркое, и густая смесь ароматов превращает машину в кухню – что ж, может, так будет даже легче вести беседу.
Едва плюхнувшись на сиденье, Роумен включил радио и, понажимав на кнопки, нашел музыку, которую дома Вайда не давала ему слушать иначе как в наушниках. Тогда хотя бы слов не слышно и раздражает лишь вибрация да выражение особого внимания на лице Роумена. Сандлеру музыка нравилась, но он был согласен с женой в том, что, в отличие от языка намеков, который был характерен для их поколения («Я хочу рыбного, мама. Кура и рис – еда зашибись, но дайте мне рыбного, мама»
[52]
), в текстах нынешних песен столько же тонкости и изящества, сколько в грязном нефтяном разливе. «Они пачкают мозги, искажают нормальное восприятие вещей», – говорила Вайда. Сандлер протянул руку и повернул регулятор в положение «выкл.». Думал, что Роумен взвоет, но нет, не взвыл. В тишине они приехали по первому адресу. Прежде чем Сандлер добрался до парадной двери, ему пришлось отцепить от своих брюк ручонки троих ребятишек. Алиса Брент настойчиво пыталась затащить его в дом и отказалась от этой идеи, только когда он объяснил ей, что она у него, конечно, на первом месте, но он должен съездить еще по четырнадцати адресам. Польщенная, она его отпустила. Возвращаясь, услышал, как Роумен снова выключил радио, сделав это слишком поздно, чтобы не заметил дед. По крайней мере, уважает мой запрет, подумал Сандлер. Отъезжая от поребрика, все пытался сообразить, что бы такое сказать, этак невзначай. За что обоим можно было бы зацепиться, пока он не перешел то ли к допросу, то ли к нотации. Сына у них с Вайдой не было. У Долли нрав был легким, ребенком она вообще была очень послушной и весь свой протест, весь бунт выразила сперва ранним замужеством, а потом уходом в вооруженные силы. Но с внуком не должно быть так уж сложно. Отец, да и дед самого Сандлера запросто объясняли ему, что делать и чего не делать. Короткие, хлесткие команды: «Не носи поклажи лентяя» – когда он пытался за один раз перенести слишком много, чтобы не бегать туда-сюда несколько раз, «Не уважает себя, не будет уважать и тебя» или «Не снимай штаны, где не можешь снять шляпу» – когда он хвастал быстрой победой. Никаких проповедей и, понятно уж, никаких попыток перечить. С Роуменом такое не проходит. Сандлер пробовал, малец в ответ огрызался. Дети девяностых и слышать не хотят никаких «речений», а все «народные мудрости» для них пыльные занудности, которые они впускают в одно ухо и выпускают в другое. Гораздо легче им набираться ума-разума из этой их громыхающей музыки. Пулей мозги не вправишь. Черный сахар не сладок. В лоб, как выстрел.
– Она что – беременна?
Роумен слегка опешил, но не рассердился и от разговора уходить не стал.
– Да ну что ты! А почему ты спрашиваешь?
Хорошо, подумал Сандлер. Прямо и напротык, как отец когда-то, разве что минус угроза.
– Потому что вы чертову уйму времени вместе проводите. И что делаете?
– Да так, всякое-разное.
– Например.
– Ну, как бы, катаемся, – замялся Роумен. – В прошлую субботу вот к старому отелю ездили. Погуляли.
Конечно: в незнакомом, странном месте для услад годится любой свободный кусок пола, особенно если старый матрас попадется. От возбуждения у него аж ладони взмокли, потому что она настояла, чтобы он вел машину. И дело не только в том, что он не умеет, но она еще и мешала – лезла целоваться и всячески отвлекала его от дороги, так что, пока он боролся с рулем, они к полному взаимному восторгу пару раз чуть не врезались в дерево и едва не слетели в канаву, непрерывно друг друга щупая.
– Так вы и внутрь заходили? – спросил Сандлер.
– А чего. Там открыто было.
Еще бы. Двери, запертые на висячие замки, и наглухо заколоченные окна разъярили Роумена, которому рука Джуниор у него под джинсами сообщила такую решимость, что он кулаком вышиб стекло. Они-то думали, обстановка внутри будет пугающей – кругом паутина и мусор по углам. Но на кухне, купающейся в сиянии полдня, стол оказался очень заманчив – как своей крышкой, так и пространством между ножками. Другие комнаты, хоть и более пасмурные, выглядели не менее обещающе. Джуниор их все пересчитала, пока они, экспериментируя друг с дружкой в каждой, добирались от холла до верхнего этажа.
– Поди, там много лет уже и не бывал никто. Должно быть, сплошное крысиное гульбище, – сказал Сандлер.
– Ну, типа…
Не крысиное; скорее птичье. Вовсю летают, пищат и чирикают на чердаке. Но пахнет почему-то как в винном погребе.
– Они в ногах-то у вас хоть не путались, а?
– Нет. Ну, то есть… Мы ведь так только – глянуть зашли, то, се, понимаешь?
– За кого ты меня держишь?
– Нет, ну, вроде как.
– Роумен, мужики мы или нет?
Роумен посмотрел на свои высокие шнурованные ботинки. Из черной кирзы с обалденными белыми кружками на щиколотках.
– Да ладно, ладно, не буду мучить тебя, проехали, и так все ясно.
– Ладно. О кей. Ей, понимаешь… ей нравится, когда… – В замешательстве Роумен принялся тереть ладонями коленки.
– Ей. А тебе – нет?
– Ну, ты ж понимаешь.
– Ну, и случилось что?
– Да нет, ничего. Ну, то есть да, но ничего особенного. Мы посмотрели там, вроде как обследовали. Так, ерунда.
Ерунда. Везде, кроме чердака. Чтобы туда подняться, пришлось сперва взгромоздиться на стул, чтобы достать до цепочки, а за нее потянешь – опускается складная лесенка, и тогда уж лезь. «Как же мы без спичек-то? – сказал он ей. – Или фонарик надо». – «Не надо, – шепотом проговорила она. – Я люблю темноту». Под писк и хлопанье крыльев взобрались. Неужто летучие мыши? – подумал он, но крылья летающих по чердаку тварей в пробивающемся снизу свете оказались желтыми, и он готов уже был вслух изумиться: «Bay, канарейки!» – как вдруг она притянула его к себе. Потом пошла игра в прятки среди податливых паучьих тенет. В полнейшей тьме они теряли друг друга и снова находили, спотыкались, стукались лбами, оступались и падали, хватая друг друга за ногу, за шею, обретая целиком, и разгоняли при этом страх темноты смехом и выкриками то удовольствия, то боли. Чирикали птицы. Картонные коробки переворачивались и рвались. Половицы скрипели, а то еще, вдруг треснув, вставали дыбом, угрожая пропороть голое тело, отчего игра становилась только острее – все выходило настолько всерьез… он бы такого и вообразить не мог.
