Он никак не мог понять, почему все это длится так долго. Он с тем же успехом мог бы прыгнуть в огонь вместе с Сиксо, и они отлично посмеялись бы вместе. Все равно ведь пришлось сдаваться, почему же не встретить свою гибель со смехом, выкрикивая «Семь-О»? Почему бы и нет? К чему откладывать? Он уже однажды смотрел вслед своему брату, махавшему на прощанье рукой с задка телеги, – жареный цыпленок в кармане, на глазах слезы. Мать. Отец. Матери он не помнил. Отца никогда не видел. Он был самым младшим из трех сводных братьев (мать у них была одна, а отцы разные), проданных Гарнеру и живших у него на ферме без права выходить за ее пределы целых двадцать лет. Однажды, в Мэриленде, он встретил четыре семьи рабов, которые в течение ста лет жили вместе: прадеды, деды, матери, отцы, тетки, дядья, двоюродные сестры и братья, дети. Мулаты, квартероны, негры, метисы. Он смотрел на них с восторгом и завистью и каждый раз, встречая большие семьи цветных, приставал к ним с вопросами, кто кому кем приходится.
– Это вот моя тетушка. А вон тот мальчик – ее сынок А это двоюродный брат моего отца. Мама была замужем дважды, так что это моя сводная сестра и ее двое детишек Ну а перед тобой – моя жена…
Ничего подобного у него самого никогда не было, и, подрастая в Милом Доме, он о семье не тосковал. У него были братья, двое друзей, на кухне – Бэби Сагз, хозяин, который учил их стрелять из ружья и прислушивался к их словам, хозяйка, которая варила им суп и никогда не повышала голоса. Двадцать лет они прожили в этой колыбели, пока не уехала Бэби, не появилась Сэти и Халле не взял ее в жены. У них была настоящая семья, и Сиксо тоже с чертовским упрямством стремился создать настоящую семью с той женщиной с тридцатой мили. Когда Поль Ди распрощался со своим старшим братом, старый хозяин уже умер, хозяйка стала какой-то нервной, а их общая колыбель дала здоровенную трещину. Сиксо уверял всех, что миссис Гарнер заболела по вине доктора, потому что тот давал ей лекарство, которое дают жеребцам, когда они ногу сломают, а порох тратить не хочется, и если бы не новые правила, введенные этим учителем, он, Сиксо, обязательно бы все ей рассказал. Они над ним посмеялись. У Сиксо всегда было наготове очередное объяснение. Все-то на свете он знал. Даже про удар мистера Гарнера – Сиксо заявил, что тому просто выстрелили в ухо. Кто-нибудь из завистливых соседей.
– А кровь-то где же? – спрашивали они.
Крови не было. Мистер Гарнер приехал домой, навалившись на шею своей кобылы, весь в поту, бледный до синевы, но ни капли крови видно не было. Сиксо только ворчал; из них ему одному не было жаль, что мистер Гарнер умирает. Позже, однако, он об этом очень сильно пожалел; все они пожалели.
– Зачем она позвала его? – спрашивал Поль Ди. – Зачем он ей, учитель этот?
– Ей нужен кто-нибудь, умеющий хорошо считать, – сказал Халле.
– Да ведь ты же умеешь!
– Умею, да не так.
– Нет, парень, – сказал Сиксо. – Просто ей тут нужен еще один белый.
– Зачем?
– А ты как думаешь? Ну-ка?
Что ж, так вот оно и было. Никто не предполагал, что Гарнер умрет. Никто даже об этом не думал. Оказалось, все держится только на нем. Когда он умер, их жизни разлетелись на куски. Рабство, оно рабство и есть, как там его ни назови. Особенно прижали Поля Ди; он был мужчина в самом расцвете сил, выше многих других и сильнее многих. Сперва у него отняли ружье, потом мысли, потому что учитель не желал слушать советы чернокожих. Их попытки что-то объяснить он называл дерзостью и разработал целую систему наказаний (которую изложил в своей книжечке), чтобы отучить их от этого. Он жаловался, что они слишком много едят, слишком много отдыхают, слишком много болтают, что, пожалуй, было правдой, если сравнивать с ним самим: он мало ел, еще меньше говорил и, кажется, совсем не отдыхал. Однажды он увидел, как они играют в пристеночек, и его оскорбленного взгляда было достаточно, чтобы Поль Ди моргнул и промахнулся. Он был и со своими учениками не менее суров, только наказывал их иначе.
Долгие годы Поль Ди считал, что этот учитель ломал и превращал в детей тех, кого Гарнер воспитал настоящими мужчинами. Это и заставило их решиться на побег. Теперь, измученный вывалившимся наружу содержимым той жестянки из– под табака, он все пытался понять, сколь же на самом деле велика разница между тем, что было с ними до появления этого учителя, и после. Гарнер называл их мужчинами и объявлял об этом всем и каждому – но они были мужчинами только на ферме и с его разрешения. Называл ли он этим словом то, что видел в действительности, или пытался создать то, чего не видел? Это не давало покоя Сиксо и даже Халле. Полю Ди всегда было ясно, что эти-то двое точно были настоящими мужчинами, независимо от того, как их называл Гарнер. Беспокоил его вопрос относительно собственных мужских качеств; он на этот счет был собой недоволен. Нет, он, конечно же, как и все, выполнял всякую мужскую работу – но неясно, то ли с разрешения мистера Гарнера, то ли по собственному желанию? И кем бы он в конце концов стал – без Милого Дома, без Гарнера? В тех краях, например, откуда Сиксо был родом или его собственная мать? Или, господи помилуй, на невольничьем судне? Неужели только слово какого-то белого, назвавшего его мужчиной, его в мужчину и превратило? Предположим, Гарнер проснулся бы однажды утром и передумал. Взял бы это слово назад. Убежали бы они тогда? И если бы он даже этого не сделал, остались бы все три Поля в Милом Доме на всю жизнь или нет? Почему ему с братом, чтобы решиться на побег, понадобилась целая ночь? Неужели чтоб обсудить, стоит ли им присоединяться к Сиксо и Халле? А все потому, что они были отгорожены от окружающего мира с помощью чудесной лжи, а жизнь Халле и Бэби Сагз до Милого Дома казалась им просто цепью неудач. Не понимая тех мрачных историй, которые рассказывал Сиксо, или забавляясь ими, они чувствовали себя защищенными от невзгод и были убеждены в том, что они особенные. Они даже не подозревали, что существует Альфред в штате Джорджия, и настолько любили мир, окружающий их, что готовы были мириться с чем угодно, лишь бы жить и быть там, где луна, на которую он, Поль Ди, как потом оказалось, не имел никакого права, все-таки всходила и всегда была прекрасна. Они познали очень мало любви, да и то потихоньку, тайком. Его маленькой любовью было, конечно, дерево; не такое, как Братец – старый, с широкой кроной и манящей тенью, – нет, ничего похожего.
В Альфреде, штат Джорджия, была одна осинка, которую даже подростком назвать было нельзя. Тоненькая, ему еле до пояса – прутик, который годится разве что лошадь погонять. Пенье, убивающее жизнь, та осинка. Он жил, чтобы петь песни, убивавшие жизнь, и наблюдать за той осинкой, которая жизнь утверждала. И никогда, ни минуты не верил, что может убежать. Пока не пошли дожди. Зато потом, после того как индейцы чероки указали ему путь и послали его вдогонку за цветом деревьев, ему хотелось только двигаться, идти, проводить в пути целый день, а назавтра оказываться уже в другом месте. И он примирился с отсутствием в его жизни тетушек, двоюродных братьев, сестер и детей. И даже женщины – пока не пришел к Сэти.
А потом эта девушка выгнала его. Как раз когда все сомнения, сожаления и все незаданные вопросы куда-то разом отступили, через много-много дней после того, как он поверил, что собственной волей заставил себя жить, и как раз там, где он наконец захотел пустить корни. Она гнала его из одной комнаты в другую, из дома – в сарай. Швыряла, как старую тряпичную куклу.
