Мой папа больше всего на свете любил недожаренную яичницу-болтунью. Он в нее хлеб макал. Бабушка Бэби часто мне об этом рассказывала. Она говорила, что когда она могла ему зажарить большую яичницу-болтунью, так для него это было все равно что Рождество. Бабушка рассказывала, что всегда даже чуточку побаивалась моего отца, до того он был добрый и хороший. С самого детства – так она говорила – он был слишком хорош для этого мира. И ей от этого становилось страшно. Она думала: Господь ничего без умысла не делает. Белые, должно быть, тоже так думали, поэтому позволили им никогда не разлучаться. Так что у бабушки была возможность хорошо узнать своего сына, заботиться о нем, и он вечно пугал ее своими увлечениями: очень любил зверей, всякие инструменты, злаки и даже буквы. Он умел считать на бумаге. Его тот хозяин научил. Он и другим это предлагал, но учиться захотел только мой папа. По словам бабушки, остальные сразу отказались. Один из них, у которого вместо имени было число
[11]
, сказал: от этого ученья у него душа переменится и он забудет то, о чем забывать не должен, а ему такая путаница ни к чему. А мой отец сказал: «Если ты считать не умеешь, так тебя всякий обманет. А если не умеешь читать, так тебя каждый проведет». Им это показалось смешным. Бабушка Бэби говорила, что она-то не сразу об этом узнала, но только потому, что мой отец умел считать, читать и писать, он смог ее выкупить. А еще она говорила, что сама всегда мечтала научиться читать Библию, как настоящие священники. Вот и хорошо, что я научилась и тому, и другому, и я училась очень хорошо, пока не наступила эта тишина и я могла слышать только свое собственное дыхание и еще чье-то – того, кто перевернул кувшин с молоком, стоявший посреди стола. Никого там и близко не было. Мама все-таки выдрала Баглера, хотя он его вовсе не трогал. Потом оно разбросало и перемяло целую груду только что отглаженного белья и сунуло руки в тесто. Похоже, я одна уже тогда все понимала.
А когда она вернулась, я сразу поняла, кто она такая. Ну, не сразу, конечно, но очень скоро – когда она по буквам произносила свое имя, и это было не то имя, которым ее нарекли, а то, за которое мама заплатила резчику, чтоб вырезал на камне. А когда она спросила про мамины сережки – я-то о них и вовсе не знала, – что ж, тогда и удивляться нечему это моя сестра пришла и будет вместе со мной ждать нашего отца.
Отец мой был не человек, а чистый ангел. Вот он посмотрит на тебя и сразу скажет, где у тебя болит, и тут же все вылечит. Он подвесил над кроватью бабушки Бэби такую петлю, чтоб ей легче было вставать с постели и ложиться, а еще он сделал такую ступенечку, чтобы когда она подолгу простаивала на кухне, то стояла бы ровно. Бабушка говорила, что она всегда боялась, что какой-нибудь белый собьет ее с ног на глазах у детей. Она всегда вела себя очень достойно и вообще все делала правильно, особенно перед детьми, потому что не хотела, чтобы они видели, как ее сбивают с ног. Она говорила, дети с ума сходят, когда видят такое. В Милом Доме никто вроде бы ничего подобного не делал и не собирался делать, так что папа никогда этого не видел и с ума не сходил, и даже сейчас я об заклад готова побиться, что он пытается добраться сюда. Если уж Поль Ди смог это сделать, так мой папа тоже сможет. Не человек, а чистый ангел. Нам всем нужно быть вместе – мне, ему и Возлюбленной. А мама как хочет: может оставаться с нами или уйти куда-то с этим Полем Ди. Если только папа сам не захочет, чтобы она была с ним, но я думаю, что теперь уже не захочет, потому что она пустила Поля Ди в свою постель. Бабушка Бэби рассказывала, что люди всегда смотрели на нее свысока, потому что у нее было восемь детей от разных мужчин. И цветные, и белые – все смотрели на нее свысока. Считается, что рабы не должны получать удовольствия и испытывать какие-то чувства. Их тела вроде как для этого не приспособлены. Они должны рожать как можно больше детей, чтобы доставить удовольствие своему хозяину. Но при этом сами они никакого удовольствия испытывать не должны. Бабушка Бэби говорила, что все это ерунда и чтобы я всегда прислушивалась к своему телу и любила его.
Моя зеленая комнатка… Когда бабушка умерла, я пошла туда. Мама строго запретила мне выходить во двор и есть вместе с остальными. Мы с ней все это время оставались в доме. Это было ужасно обидно. Я знаю, бабушке Бэби непременно понравились бы и сами поминки, и те люди, что пришли к нам во двор, потому что она очень тосковала, никого не видя и никуда не выходя, и печалилась, размышляя о различных цветах радуги и о том, как она ошибалась, думая, что душа и сердце что-то могут и что-то значат. Все равно белые люди явились к ней в дом. Она все делала правильно, но они таки явились. И она не знала, как быть. Все, что у нее осталось, это ее сердце, но они и сердце ее разбили – даже Война с ней такого сделать не сумела.
Она мне все про моего отца рассказала. Как тяжко ему приходилось работать, чтобы выкупить ее. А когда был испорчен пирог и переглаженное белье измято и разбросано, и когда я услышала, как моя маленькая сестра карабкается по лестнице, чтобы добраться до своей кроватки, бабушка Бэби и обо мне все рассказала. Что я заколдована. Что мое рождение было просто чудом и что меня всякий раз что-то спасало. И что мне не нужно бояться маленького привидения. Оно никогда не причинит мне вреда, потому что я попробовала его крови, крови своей сестры, когда мать кормила меня грудью. Она сказала, что этот дух преследует маму и ее тоже, потому что она ничего тогда не сделала, чтобы остановить зло. Но меня дух никогда не тронет. Мне просто нужно быть к нему внимательной, потому что это жадный дух и ему нужно очень много любви, что, если подумать, вполне понятно. Я так и делаю. Люблю ее. Очень люблю. Она играла со мной и всегда приходила, когда я в ней нуждалась. Она моя, Возлюбленная. Она моя.
* * *
Я – Возлюбленная, и она моя. Я вижу, как она собирает цветы обрывает листья на стеблях кладет их в круглую корзинку листья ей не нужны она заполняет корзинку доверху раздвигает траву я бы непременно помогла ей, но облака застилают путь как могу я рассказать о том, что не слова, а картины я неотделима от нее я нигде не могу остановиться ее лицо – это мое лицо, и я хочу быть там, где ее лицо, хочу смотреть на него горячо Все это – сейчас всегда – сейчас я всегда буду прижиматься к земле и смотреть, как прижимаются другие я на земле тот человек, что лежит на моем лице, мертв его лицо – это не мое лицо изо рта у него пахнет сладко, но глаза заперты некоторые поедают сами себя не я люди без кожи приносят нам утром свою мочу вместо питья у нас нет ничего ночью я не могу видеть того мертвого человека, что лежит у меня на лице дневной свет просачивается сквозь щели, и я снова вижу его запертые глаза я не очень большая маленькие крысы не дожидаются, пока мы уснем кто-то их гонит, только здесь слишком тесно если бы у нас было больше питья, мы могли бы плакать мы не можем даже потеть или выделять мочу, так что люди без кожи приносят нам свою однажды они принесли нам сладкие камешки, чтобы мы их сосали все мы пытаемся покинуть наши тела тот мертвый человек, что лежит на моем лице, сделал это очень трудно заставить себя умереть навсегда просто ненадолго засыпаешь, потом возвращаешься в самом начале нас еще могло стошнить теперь нет теперь мы не можем у него красивые белые зубы кого-то бьет дрожь я чувствую это он старается вырваться из своего тела, трепещет как птичка здесь так тесно, что даже трепетать негде, он не может умереть того мертвого человека стащили с моего лица я больше не вижу его красивые белые зубы. Сейчас мы не прижаты к земле мы стоим, но ноги мои заперты – как глаза моего мертвого человека я не могу упасть, здесь слишком тесно люди без кожи говорят очень громко я не умерла этот хлеб цвета моря я слишком голодна, чтобы есть солнце заставляет меня закрыть глаза те, кто способен умереть, лежат друг на друге я не могу найти того человека, чьи зубы мне нравились горячо небольшой холм из мертвых тел горячо люди без кожи тычут в него палками а вот и та женщина с лицом, которое мне нужно это мое лицо они падают в море цвета хлеба сережек у нее в ушах нет будь у меня такие зубы, как у моего мертвого, я бы вцепилась в кружок у нее на шее разгрызла бы его я знаю, ей он не нравится теперь здесь хватает места, чтобы припасть к земле и смотреть, как припадают другие сейчас и всегда только жаться к земле внутри та женщина с моим лицом в море горячо Вначале я могла видеть ее я не могла ей помочь, потому что облака застилали мне путь вначале я могла видеть ее что-то сверкало у нее в ушах ей не нравится тот кружок вокруг шеи я это знаю я пристально смотрю на нее, чтобы она догадалась, что облака застилают мне путь я знаю, она меня видела я смотрю на нее и вижу, что она меня видит глаза ее пустеют и вот я здесь, в том месте, где у нее лицо, и рассказываю ей, что шумящие облака не пускали меня она хочет свои сережки она хочет свою круглую корзинку я хочу ее лицо горячо вначале женщины были отдельно от мужчин буря разбросала нас и смешала мужчин с женщинами и женщин с мужчинами тогда я и оказалась за спиной у того мужчины долгое время я видела над собой только его шею и широкие плечи я маленькая я люблю его, потому что у него есть песня когда он перевернулся на спину и умер, я увидела зубы, сквозь которые он пел тихо пел пел про то место, где женщины собирают цветы и обрывают листья, а потом кладут в круглую корзинку пока не появились облака она приникла к земле рядом с нами но я не вижу ее, пока он не запирает свои глаза и не умирает прямо на моем лице мы так и остались лежать он больше не дышит, а его недышащий рот пахнет сладко другие не знают, что он умер я знаю он больше не поет свою песню теперь вместо той песни я люблю его красивые белые зубы Я не могу снова потерять ее мой мертвый человек мешал мне пройти, как и те шумные облака когда он умер у меня на лице, я смогла увидеть ее лицо она вот-вот улыбнется мне вот-вот ее сережки с остренькими концами исчезли люди без кожи громко кричат проталкивают вперед моего мертвого они не толкают женщину с моим лицом она уходит куда-то внутрь они не проталкивают ее вперед она уходит тот холмик исчез она собиралась вот-вот улыбнуться мне вот-вот горячо Теперь они не корчатся рядом с нами это мы прижались к земле они плывут в воде они взламывают тот холмик и проталкиваются сквозь него я не могу отыскать того, с хорошенькими белыми зубками я вижу темнокожее лицо, готовое вот-вот улыбнуться мне это мое собственное лицо готово вот-вот мне улыбнуться у нас на шее железный кружок у нее в ушах нет сережек с остренькими концами и круглой корзинки у нее нет она уходит в воду с моим лицом Я стою под дождем остальных забрали меня не забрал никто я падаю, как струи дождя я смотрю, как он ест внутри я прижимаюсь к земле, чтобы удержаться и не падать вместе с дождем я вот-вот рассыплюсь на куски он делает больно там, где я сплю тычет туда свой пальцем я роняю еду и рассыпаюсь на куски она отнимает у меня мое лицо нет никого, кому я нужна кто назовет меня по имени я жду на мосту, потому что она – под ним ночь проходит, и день проходит снова снова ночь-день ночь– день я жду железного кружка на шее у меня больше нет лодки не плавают по этим водам здесь нет людей без кожи моего мертвого здесь нет его зубы там, внизу, где синева и травы и лицо, которое я ищу лицо, что вот-вот улыбнется мне вот-вот улыбнется днем бриллианты видны в воде, где и она сама, и те черепашки ночью я слышу, кто-то жует, и глотает, и смеется во мне смеется она – это смех смеется во мне я вижу ее лицо – мое лицо то лицо, что хотело улыбнуться мне там, где мы прижимались к земле теперь она улыбнется ее лицо всплывает из-под воды горячо ее лицо – это мое лицо она не улыбается она жует и глотает мне нужно мое лицо я вхожу трава раздвигается она раздвигает ее я в воде, и она идет ко мне у нее нет круглой корзинки нет железного кружка на шее она поднимается туда, где бриллианты я иду за ней мы внутри бриллиантов, они превратились в сережки мое лицо приближается мне нужно мое лицо я хочу соединиться с ним я так люблю свое лицо мое темнокожее лицо совсем близко я хочу с ним соединиться она шепчет мне шепчет я тянусь к ней она жует, и глотает, и касается меня она знает, что я хочу соединиться она жует и глотает меня я исчезла теперь я – ее лицо у меня больше нет лица я вижу, что уплываю прочь горячо я вижу в воде свои пятки я одна я хочу быть нами обеими я хочу соединиться я выхожу из голубой воды когда мои пятки уплывают от меня, я выхожу из воды мне нужно найти место, где я останусь воздух тяжек я не умерла нет вот дом про него она что-то шептала мне я там, где она мне велела я не умерла я сажусь солнце бьет мне в глаза когда я их открываю, я вижу лицо, которое потеряла лицо Сэти, лицо, что пропало у меня Сэ-ти видит меня и понимает, что я вижу ее, и я вижу ее улыбку ее улыбающееся лицо – вот место для меня она – лицо, которое я потеряла она – мое лицо, и она улыбается мне наконец-то улыбается горячо, теперь мы можем соединиться горячо.
