– Господи, ты ведь не хуже меня знаешь: люди, что дурную смерть приняли, в земле остаться не могут.
Этого отрицать было нельзя. Даже Иисус Христос и то в земле не остался. Штамп съел кусок приготовленного Эллой домашнего сыра – исключительно из дружеских чувств – и отправился искать Поля Ди. Он нашел его сидящим на крыльце церкви; руки свешены между колен; глаза красные.
Сойер накричал на нее, когда она вошла на кухню, но она просто повернулась к нему спиной и потянулась за фартуком. Крики были ей нипочем: доступ в ее душу был закрыт – ни щели, ни трещинки. Хватит с нее. Уж она позаботится о том, чтобы держать их всех на расстоянии. Она прекрасно понимала, что в любой момент они могут снова раскачать ее, сорвать с якорей; могут снова наслать на нее птиц, хлопающих крыльями у нее в волосах. Могут высосать ее молоко, как это уже было однажды. Могут превратить ее спину в дерево – и это тоже было. Могут загнать в лес, когда она на сносях,
– и это было. Даже мысли о них пахли гнилью. Это они вымазали маслом лицо Халле и заставили Поля Ди грызть железо; это они живьем поджарили Сиксо и повесили ее родную мать. Она больше ничего не хотела слышать о белых людях; не хотела знать то, что знали Элла, Джон и Штамп о мире, созданном белыми на их вкус и лад. Да и нечего ей знать об их жизни, все это кончилось, как только птицы захлопали крыльями у нее в волосах.
Когда-то, давным-давно, она была мягкой, доверчивой. Верила миссис Гарнер и ее мужу. Она ведь тогда завязала узелок на подоле нижней юбки, спрятав туда сережки, даже не для того, чтобы их потом носить, а просто на память. Эти сережки заставляли ее верить, что среди них не все плохие. Что на каждого такого учителя найдется по крайней мере одна Эми, а на каждого учительского племянника и ученика – Гарнер, или Бодуин, или даже шериф, который тогда поддержал ее под локоть и отвернулся, когда она кормила Денвер. Но в конце концов она поверила тем, последним словам Бэби Сагз и похоронила воспоминания о сережках и о грезившемся ей счастье. Поль Ди, правда, снова все это выкопал из глубин ее души, вернул ей ее тело, поцеловав изуродованную шрамами спину, пробудил воспоминания о былом и рассказал то, о чем она не знала: о маслобойке, о мундштуке, об улыбке петуха Мистера… но когда услыхал то, чего не знал о ней, сразу начал пересчитывать ее ноги и даже не попрощался, когда уходил навсегда.
– Не говорите со мной сегодня, мистер Сойер. Пожалуйста, не надо мне сегодня ничего говорить.
– Что? Как ты сказала? Да как ты смеешь мне возражать?
– Я прошу только, чтоб вы мне ничего не говорили.
– Знаешь что… давай-ка побыстрей пирожки делай! Сэти взглянула на гору фруктов и взяла в руки нож Когда сок из пирожков зашипел на дне духовки, а Сэти уже вовсю занималась картофельным салатом, явился Сойер и сказал:
– Смотри, чтоб пирожки не слишком сладкие были. Ты слишком сладкие делаешь, людям не нравится.
– Делаю, как всегда делала.
– Вот-вот. Слишком сладкие.
Ни одной порции колбасок обратно не принесли. Повар отлично их готовил, и к концу дня в ресторане Сойера никогда колбасок не оставалось. Так что если Сэти хотела взять немного себе, приходилось откладывать сразу, как только колбаски были готовы. Зато осталось вполне приличное рагу. Жаль, что все ее пирожки были проданы. Было, правда, немного рисового пудинга и половина круглого имбирного пряника, который получился не ахти. Если бы она была повнимательнее и перестала предаваться мечтам, ей не пришлось бы теперь шарить по кухне и собирать себе на обед всякие остатки, словно крабу какому– то. Она не очень-то умела определять время по часам, но знала, что когда стрелки сходятся наверху, словно для молитвы, то с основной работой должно быть покончено. Она положила рагу в банку с жестяной крышкой и завернула остатки имбирного пряника в бумагу. Сунув все это в карманы юбки, она принялась за уборку. Она взяла такую малость – и сравнивать нечего с тем, что уносили домой повар и оба официанта. Мистер Сойер включал обед для своих работников в условия контракта – и платил ей еще три доллара сорок центов в неделю, – и Сэти с самого начала дала ему понять, что будет уносить свой обед домой. Но спички или немного керосину, соли, масла – все это она тоже брала и всегда при этом испытывала стыд, потому что спокойно могла себе позволить это купить; просто не желала стоять во дворе магазина Фелпса, где всех белых обслуживали вне очереди, а целая толпа чернокожих, заглядывавших в заднюю дверь, терпеливо ждала, когда хозяин соизволит обратить на них внимание. Стыдно Сэти было еще и потому, что она считала это самым настоящим воровством, а забавные доводы Сиксо ее нисколько не убеждали, точно так же, как не смогли убедить учителя в Милом Доме.
– Это ты украл молочного поросенка? Ну да, так и есть, поросенка украл ты.
– Учитель говорил тихо, но твердо и как-то равнодушно – словно ответа ему не требовалось. Сиксо сидел, даже не пытаясь ни просить о снисхождении, ни отрицать своей вины. Просто сидел, держа в руке тонкую полоску постного мяса; нежные хрящики свернулись в оловянной плошке и просвечивали, как драгоценные камни – еще грубые, необработанные, но все-таки хорошая добыча.
– Значит, ты украл этого поросенка? Верно?
– Нет, – сказал Сиксо, но из вежливости, не сводя глаз с мяса, прибавил:
– Сэр.
– И ты говоришь, что не крал его, глядя мне прямо в глаза?
– Нет, сэр. Я его не крал. Учитель улыбнулся.
– Это ты его зарезал? —Да, сэр. Я.
– А разделал его кто?
– Я, сэр.
– Кто же его сварил?
– Я, сэр.
– Прекрасно. А кто его съел?
– Я, сэр. Конечно же я.
– И ты еще будешь говорить мне, что это не воровство?
– Нет, сэр. Не воровство.
– А что же?
– Забота о вашей собственности, сэр.
– Что?
– Сиксо сеет рожь, выбирая для нее лучший участок Сиксо возделывает и поит землю, чтобы у вас урожай был больше. Сиксо поит и кормит Сиксо, чтоб потом он мог принести вам как можно больше пользы.
Умно сказано, однако учитель все равно избил Сиксо, чтобы наглядно продемонстрировать, кому принадлежит право давать определения вещам и поступкам – уж во всяком случае, не тому, кто сам подлежит определению. После смерти мистера Гарнера от дырки в ухе – миссис Гарнер сказала, что у него лопнула барабанная перепонка из-за апоплексического удара, а Сиксо уверял, что тут скорее порохом пахнет, – все, чего бы они ни коснулись, могло быть рассмотрено как предмет воровства. Ни одного початка кукурузы, ни одного завалявшегося яйца, даже если курица и думать о нем забыла, они взять не имели права: решительно все считалось кражей. Учитель отнял у мужчин Милого Дома ружья, и тогда, лишенные охоты как развлечения и возможности несколько улучшить свой рацион, состоявший из хлеба, бобов, мамалыги, овощей и кусочка мяса в дни забоя скота, они начали воровать по– настоящему и считали это не только своим правом, но и обязанностью.
