– Извини, Штамп, но это какая-то ошибка! Рот-то совсем не ее!
Штамп посмотрел Полю Ди прямо в глаза и увидел там такую убежденность и нежность, что и сам почти засомневался в том, что все это случилось в действительности восемнадцать лет назад, когда он и Бэби Сагз упорно смотрели не туда, куда нужно, а хорошенькая молодая рабыня завидела чью-то шляпу, бросилась в дровяной сарай и попыталась убить всех своих детей.
* * *
Она уже ползала, когда я добралась сюда. И недели не прошло, а ребенок, который только начал сам садиться и переворачиваться, уже вовсю ползал! Ужасно трудно было держать ее подальше от лестницы. Теперь-то малыши очень рано встают на ножки да ходить начинают, но двадцать лет назад, когда я сама молодой была, дети дольше оставались детьми. Ховард у меня до девяти месяцев головку не держал. Бэби Сагз говорила, что это из-за питания. Знаешь, когда нечего дать ребенку, кроме собственного молока, они не так быстро развиваются. А я только молоком и кормила. Я считала, что зубки у них прорезываются потому, что им твердое жевать пора. И спросить-то не у кого. Миссис Гарнер бездетная, а других женщин на ферме не было.
Она все кружила и кружила по комнате. Мимо буфета, мимо окна, мимо входной двери, мимо второго окна, мимо обеденного стола, мимо двери в гостиную, мимо пустой раковины для мытья посуды, мимо плиты – и снова мимо буфета. Поль Ди сидел за столом и смотрел, как она то появляется в его поле зрения, то исчезает у него за спиной, совершая круги, как медленно вращающееся, но не останавливающееся ни на миг колесо. Порой она складывала руки за спиной, или зажимала ими уши, или прикрывала ладонью рот, или скрещивала руки на груди, или обнимала себя за плечи. Иногда, оборачиваясь к нему, она даже подбоченивалась, но движения по кругу не прекращала.
– Помнишь тетушку Филлис? Из Минноувилла? Мистер Гарнер кого-то из вас посылал за ней, чтоб приняла очередного моего ребенка. Я ее только в эти дни и видела. Много раз мне хотелось сходить к ней. Просто поговорить. Я все собиралась попросить миссис Гарнер отпустить меня в Минноувилл и, когда она сама поедет туда на воскресную службу, захватить меня на обратном пути. Я думаю, она бы разрешила мне. Но я так никогда ее об этом и не попросила, потому что воскресенье было единственным днем, когда мы с Халле могли быть вместе и видеть друг друга при солнечном свете. Так что мне там не с кем было поговорить насчет детей – понимаешь, насчет того, когда ребенку пора давать что-нибудь погрызть.
Может, тогда и зубки начинают прорезываться? Или стоит подождать, пока они вылезут, а уж потом давать твердую пищу? Ну что ж, теперь я это знаю, потому что Бэби Сагз кормила девочку правильно, и меньше чем через неделю, когда я добралась туда, малышка уже ползала. И ничто не могло ее остановить. Она так любила эту лестницу, что мы ее покрасили белой краской, чтоб ей было видно, где самая верхняя ступенька.
И Сэти улыбнулась, вспомнив об этом. Улыбка сломалась пополам, лицо ее исказилось, словно ей не хватало воздуха, но она даже не вздрогнула и глаз не закрыла, а продолжала кружить по комнате.
– Жаль, что я тогда многого не знала, но я ведь уже сказала, мне просто не с кем было посоветоваться. Ни одной матери рядом не было. Приходилось припоминать то, что я видела когда-то, до Милого Дома. Как те женщины своих детей нянчили. О, они-то об этом все на свете знали! Как, например, сделать ту корзинку, в которой можно подвесить ребенка под деревом – и видно хорошо, когда в поле работаешь, и безопасно. И еще – какие листья нужно давать жевать детям. Вроде бы мяту или лавровый лист? А может, окопник? Я так и не научилась у них плести эти корзинки, мне-то они все равно не нужны были, потому что работала я только в амбаре и в доме; но я забыла, из чего они их делали и какие листочки детям давали. Я бы все это тоже могла использовать. Баглера, например, я привязывала, когда мы забитых свиней коптили. Всюду огонь горел, а мальчонка был шустрый, столько раз чуть не погиб, ужас. Один раз взял да и взобрался прямо на край колодца. Я птицей полетела – подхватила его как раз вовремя. Так что когда мы собирались свинину коптить и я знала, что не смогу за ним присмотреть, мне приходилось привязывать его веревкой за щиколотку. Чтобы он мог играть поблизости, но не подобрался к колодцу или к огню. Конечно, смотреть на привязанного ребенка радости мало, но я просто не представляла, что еще можно сделать. Трудно, понимаешь? Трудно все время быть одной, когда нет рядом женщины, не с кем посоветоваться. Халле хотел мне помочь, но он ведь где только мог свой долг отрабатывал. А когда ему удавалось лишнюю минутку поспать, мне не хотелось своими вопросами его беспокоить. Больше всех мне помогал Сиксо. Не думаю, что ты это помнишь. Ховард как-то раз забрался в хлев, и корова – по-моему, это была Рыжая Кора – зажевала ему руку. Большой палец у него совсем вывернут был. Когда я его оттуда вытащила, она ему уже чуть напрочь палец не откусила. И до сих пор понять не могу, как мне удалось его отнять. А Сиксо услышал, как мальчик кричит, и бегом примчался. Знаешь, что он сделал? Вправил ему палец и привязал его через ладошку к мизинцу. Мне бы самой это никогда в голову не пришло. Он меня многому научил, наш Сиксо.
От ее слов у него закружилась голова. Сперва он подумал, что это потому, что она все время ходит кругами. Ходит и ходит вокруг него кругами, словно вокруг того, о чем поговорить хочет. Кругами, кругами, все в одном и том же направлении; если б она хоть направление сменила, может, у него голова бы и не закружилась. Но потом он решил: нет, виноват ее голос – слишком близко от него звучит. Она совершала круги ярдах в трех от того места, где он сидел, но ему казалось, что она, как ребенок, шепчет ему в самое ухо и сидит так близко, что почти чувствуешь, как шевелятся ее губы, выговаривая слова, но сами слова расслышать трудно, потому что губы слишком близко от уха. Он слышал и воспринимал только отдельные места, и это было даже хорошо, потому что она так и не добралась до главного: до ответа на вопрос, который он так прямо не задал, но который явствовал из той газетной вырезки, которую он ей показал. И еще – из его улыбки. Ведь он так улыбнулся, протягивая ей газетную вырезку: надо же, перепутали ее лицо с чьим-то другим, – что она и сама рассмеялась, словно шутке. Он уже приготовился посмеяться с нею вместе.
– Ты представляешь? – скажет он. – Нет, старый Штамп просто спятил! – И она прыснет в ответ. – Совсем спятил.
Но его улыбка так и застыла, будто повисла в воздухе, неуверенная и одинокая, пока Сэти изучала газетную вырезку, а потом отдала ее ему обратно.
Может, из-за его улыбки, а может, из-за той готовности любить, которую она видела в его глазах, – с такой доверчивой и открытой любовью смотрят на тебя жеребята, странствующие проповедники и дети; такую любовь нет необходимости заслуживать – она дается даром, и вот из-за этой любви Сэти все-таки сделала первый шаг и рассказала ему то, о чем не говорила даже Бэби Сагз, единственному человеку, которому доверяла бесконечно. Иначе она просто повторила бы то, что написано в газете, и больше не прибавила бы ни слова. Сэти умела прочесть только семьдесят пять печатных слов (половину из тех, что были в той газетной вырезке), но знала, что те печатные слова, которые она не понимала, вряд ли имели такую же силу, как ее собственные. Дело было в его улыбке, в его любви; только это и заставило ее попытаться объяснить что-то.
