Шесть или семь негров подходили к дому: двоих мальчиков охотник заметил слева от себя и нескольких женщин справа. Он велел им остановиться, вскинув ружье, и они застыли на месте. Племянник учителя, осмотрев дом, вернулся, приложил палец к губам, призывая хранить молчание, и указал охотнику куда– то за дом; видно, дичь, которую они искали, находилась именно там. Охотник тоже спешился и пошел вместе с остальными. Учитель с племянником обогнули дом с левой стороны, охотник и шериф – с правой. У дровяного сарая с топором в руках стоял какой-то сумасшедший чернокожий старик Сразу видно, что спятил: все время урчал и подвывал, как кот. Шагах в пятнадцати от этого старика торчала старуха в соломенной шляпе, украшенной цветочками. Наверное, тоже сумасшедшая – стояла как вкопанная, но руками все по лицу шарила, точно паутину с него обирала. Оба ниггера, однако, смотрели в одном направлении – в сторону сарая. Племянник учителя подошел к старику и взял у него из рук топор. Все четверо тоже подошли поближе к дверям сарая и уставились внутрь.
Там, на грязных опилках, лежали два окровавленных мальчика, а черномазая женщина одной рукой прижимала к груди истекающего кровью ребенка, а другой держала за ноги грудного младенца. Она ни на кого не смотрела; просто раскачала младенца и попробовала ударить его головой о дощатую стену, но промахнулась. Когда она стала замахиваться во второй раз – в звенящей тишине мужчины застыли и смотрели, не отрывая глаз, – старый негр, по– прежнему мяуча и подвывая, прямо у них перед носом вбежал в сарай и перехватил младенца почти у самой стены.
Сразу стало ясно, и самому учителю прежде всего, что предъявлять права здесь не на что. Трое (теперь уже четверо – ибо их мать была на сносях, когда убежала) ребятишек, которых он надеялся найти живыми и здоровыми, отвезти назад в Кентукки, на ферму и воспитать правильно, как достойных рабов Милого Дома, страдавшего от нехватки рабочих рук, были потеряны. Двое мальчиков лежали с открытыми глазами, навзничь, все в крови, на грязных опилках; а девочка пятнала кровью платье главной беглянки – той самой женщины, которой этот учитель так хвастался; которая, по его словам, умела отлично готовить чернила, варить замечательные супы и отглаживать воротнички на его сорочках именно так, как нравилось ему; а кроме всего прочего, она могла еще по крайней мере лет десять рожать и рожать. Но, видно, она совсем спятила из-за того, что этот олух чересчур сильно избил ее и заставил все бросить и убежать. Учитель тогда здорово отругал мальчишку; интересно, сказал он ему, а что сделала бы лошадь, если бы он сверх меры избил ее, желая всего лишь немного ее проучить? Или собаки – Чиппер и Самсон? Предположим, сказал он, изобьешь ты своих охотничьих собак до крови. Ну и все; больше никогда не сможешь доверять им ни в лесу, ни где бы то ни было. Сколько хочешь можешь к ним подлизываться и кормить их, протянешь, к примеру, такому псу кусок кролика, а он извернется да и отхватит тебе руку напрочь. В общем, учитель здорово наказал своего племянника, не позволив ему участвовать в охоте на беглецов. Велел остаться дома, самому себе готовить, кормить скот, кормить Лилиан и присматривать за хозяйством. Посмотрим, как ему это понравится; пусть знает, что нельзя чересчур сильно избивать тварей, за которых отвечаешь перед Господом, даже если они провинились, – это оборачивается только неприятностями, а то и убытком. Теперь вот вся семейка рабов пропала. Целых пять штук Учитель мог, конечно, стребовать того младенца, что бился на руках у мяукающего старого негра, но кто станет возиться с грудным? А мамаша его явно спятила. Уставилась прямо на него, и, если бы тот его племянник мог видеть ее взгляд, такого урока ему бы никогда не забыть, это точно. Нет, все-таки нельзя так обращаться со вверенными тебе живыми тварями и надеяться, что подобное наказание даст благодатные плоды.
Тот племянник, что когда-то забавлялся с ней, пока его братец держал ее, не сразу понял, что его бьет дрожь. Дядя предупреждал его о возможных эксцессах, но ему как-то не верилось. И все-таки зачем ей было бежать и зачем она это сделала со своими детьми? Подумаешь, избили ее. Черт побери, да его мильон раз били, а ведь он белый! Один раз ему было так больно, что он прямо-таки взбесился и расплющил колодезное ведро. В другой раз выместил зло на Самсоне – швырнул в него несколько раз камнем, вот и все. Но сколько бы его ни били… он никогда не мог бы… Нет, зачем же она сбежала и потом еще сделала это? Вот что он спросил у шерифа, который стоял рядом, потрясенный не меньше остальных, но не дрожал. Он только снова и снова пытался проглотить что-то застрявшее в горле.
– Для чего же она тогда убежала и зачем теперь сделала это?
И тут шериф обернулся и сказал им троим:
– Уезжайте-ка вы отсюда, а? Похоже, здесь вам больше делать нечего. Теперь моя очередь настала.
Учитель яростно хлестнул себя шляпой по ляжке, сплюнул и пошел прочь от дровяного сарая. Его племянник и охотник за рабами двинулись следом. Они не смотрели на старую женщину, стоявшую среди грядок с перцем в дурацкой шляпе с цветочками. И не смотрели на тех семерых или больше негров, которые все– таки подошли поближе, несмотря на угрозы охотника с ружьем. Довольно с них негритянских глаз. Остановившихся открытых глаз тех чернокожих мальчишек, что лежали на грязных опилках; мертвых глаз той чернокожей девочки, что смотрели на них сквозь мокрые от крови пальцы ее матери, придерживавшей ей голову, чтобы не отвалилась; глаз того грудного негритенка, который, весь наморщившись, ревел на руках старого безумного негра; у старика глаза были похожи на деревянные пуговицы, и смотрел он только себе под ноги. Но хуже всего были глаза той молодой негритянки: у нее, казалось, вовсе не было глаз. Оттого что белки исчезли совсем – так расширились зрачки, а радужки были черными, как ее кожа, она выглядела безглазой. Они привязали к ограде взятого взаймы мула, который должен был отвезти беглянку назад, в Милый Дом. Солнце было точно в зените, когда они двинулись прочь, оставив шерифа разбираться с разворошенной норой этих отвратительных енотов. Что называется, глотнули свободы! Да этих дикарей нельзя оставлять без присмотра, иначе опять вернутся к привычному каннибальству.
Шерифу тоже хотелось поскорее уехать. Хотелось постоять на ярком солнце, а не в темном сарае, предназначенном для хранения дров, угля, керосина, – столь необходимых холодными зимами в Огайо, о которых он думал сейчас, – и он с трудом сопротивлялся желанию выбежать отсюда на жаркое августовское солнце. Не потому, что ему было страшно. Вовсе нет. Просто холодно. И ни до чего здесь не хотелось дотрагиваться. Младенец на руках у старика все еще плакал, и глаза той женщины, лишенные белков, по-прежнему смотрели прямо перед собой. Все здесь, казалось, окаменели и останутся такими до конца света. И вдруг один из мальчиков на полу глубоко вздохнул. Вздохнул так, словно проснулся после глубокого сладкого сна. И шериф тоже очнулся и начал действовать.
– Я должен тебя арестовать. И давай без фокусов. Ты и так натворила предостаточно. А теперь пошли.
Она не пошевелилась.
– Пошли – и тихо мне, слышишь? Не то придется тебя связать.
Она продолжала стоять неподвижно, и шериф решил подойти к ней поближе и все-таки связать как-нибудь ее мокрые от крови руки, и тут чья-то тень на пороге заставила его обернуться. Это была та старая негритянка с цветочками на шляпе.
