Споры папоротника, растущего в низинах вдоль реки, стремились к воде серебристо-голубыми струями, которые не заметишь, пока не наклонишься над водой, или не подойдешь к ней совсем близко, или пока не ляжешь у самой кромки воды, когда низкие лучи солнца скользят по поверхности реки. Очень часто споры эти принимают за насекомых, но на самом деле это семена, в которых спит новое поколение папоротников, уверенное в своем будущем. И, глядя на них, на какой-то миг легко поверить, что у каждого из семян это будущее есть, что каждое семечко станет тем, что ему суждено: что оно проживет свою жизнь так, как задумано. Миг подобной уверенности длится недолго, но, может быть, дольше, чем жизнь самой споры.
На берегу реки в прохладе летнего вечера две женщины вместе сражались со смертью под дождем из серебристо-голубых спор. Они не надеялись когда-либо вновь встретиться в этом мире, и вряд ли что-то в данный момент заботило их меньше. Но там, на берегу реки, в преддверии летней ночи, окруженные папоротниками, они кое-что сделали вместе, и сделали хорошо, как надо. Патрульный, проплывая мимо, затрясся бы от смеха, увидев двух изгоев, двух бесприютных бродяжек – чернокожую рабыню и босоногую белую девушку с растрепанными волосами, заворачивавших младенца десяти минут от роду в те обноски, что были на них самих. Но мимо не проплыл ни один патрульный, и не явился ни один священник. Вода, почмокивая, плескалась прямо у них под ногами. Ничто не могло помешать им выполнить свою работу. И они сделали ее как следует, сделали хорошо.
Наступили предрассветные сумерки; Эми сказала, что должна идти, чтобы не попасться среди бела дня с беглой рабыней: лодки вот-вот начнут сновать по реке. Вымыв лицо и руки, она встала, посмотрела на ребеночка, которого перед тем запеленала и плотно привязала Сэти к груди.
– Она так никогда и не узнает, кто я такая. Ты ей расскажешь? Расскажешь, кто вытащил ее в этот мир? – Эми вздернула подбородок и посмотрела куда-то вдаль, туда, где должно было встать солнце. – Ты уж все-таки расскажи ей, ладно? Слышишь? Скажи: мисс Эми Денвер. Из Бостона.
Сэти чувствовала, как засыпает, погружается в сон, который, как она знала, будет очень глубоким. Уже почти соскользнув в сон, она успела подумать: «Какое хорошенькое имя. Денвер. Правда хорошенькое».
* * *
Пора было во всем этом разобраться. Пока Поль Ди не пришел и не уселся на ее крыльце, слова, что некогда прошептала ей Бэби Сагз, заставляли ее ходить, двигаться, помогали терпеть отвратительные выходки маленького привидения; благодаря этим словам она восстанавливала в памяти лица Ховарда и Баглера и могла уже порой вспоминать их целиком, потому что во сне видела только, как они мелькают среди ветвей больших деревьев, а муж ее продолжал оставаться в тени, но он, безусловно, существовал – правда, неведомо где. А теперь лицо Халле там, у маслобойки, распухало, разрасталось, давило на глаза, и от этого нестерпимо болела голова. Ей ужасно хотелось, чтобы Бэби Сагз растерла ей затылок и шею и прошептала те слова: «Сложи свое оружие, Сэти. И меч, и щит. Положи их на землю. На землю. И меч, и щит – на землю. На берег реки. И меч, и щит. И позабудь о войне, не думай о ней. Пусть все это уйдет. Положи их на землю – меч и щит». Ощущая легкий нажим пальцев Бэби, слушая ее тихие наставления, она действительно складывала оружие. Клала на землю тяжелые клинки, которыми отбивалась от горя, сожалений, злобы и боли. Один за другим она клала их на берегу реки, над стремительным, чистым потоком.
Девять лет не ощущала она прикосновения пальцев Бэби Сагз, не слышала ее голоса – слишком долго. И слова, нашептанные в гостиной, значили теперь слишком мало. Вымазанное маслом лицо Халле – Господь, дозволив такое, не сделал это лицо лучше – требовало от нее чего-то большего: построить памятник или сшить траурное платье. Или совершить какой-то обряд. Сэти решила сходить на ту Поляну, где давно уже не бывала и где когда-то в солнечном свете танцевала Бэби Сагз.
До того как соседи стали избегать дом номер 124, а его обитатели сами затворились в нем ото всех, до того как он стал игрушкой и обиталищем обиженных духов, дом номер 124 был очень веселым и шумным; здесь Бэби Сагз, святая, любившая людей, давала советы, кормила, ругала и утешала. Здесь на плите тихонько кипели два – всегда два, не один! – горшка, и лампа горела всю ночь. Незнакомые люди отдыхали здесь, а дети возились на полу, примеряя их башмаки. Здесь оставляли для передачи самые важные послания, ибо тот, кому они предназначались, всегда мог случайно заглянуть сюда не сегодня, так завтра. Беседа велась вполголоса и только по делу – Бэби Сагз, святая, не одобряла лишней болтовни. «Главное – знать меру, – говаривала она и прибавляла: – Хорошо, когда умеешь остановиться вовремя».
Таким был дом номер 124, когда Сэти с новорожденной Денвер, крепко прикрученной к ее груди, вылезла из тележки и сразу почувствовала широкие объятия своей свекрови, ее руки, которыми она могла, казалось, обнять весь Цинциннати. Бэби Сагз решила, что раз уж жизнь, проведенная в рабстве, «испоганила ее ноги, спину, голову, глаза, руки, почки, чрево и язык», то теперь у нее не осталось ничего, кроме ее большого сердца – которое она тут же и заставила трудиться. Она не разрешала прибавлять к своему имени слова почтения, разве что ласковые прозвища после него, и стала вольной проповедницей: обращалась к людям и открывала свое огромное сердце для тех, кто испытывал в том потребность. Зимой и осенью она несла свое сердце в Африканскую методистскую церковь, к баптистам и папистам, в Церковь святых, искупленных и спасенных. Незваная, необлаченная, непомазанная, она позволяла своему великому сердцу говорить в их присутствии. Потом наступала теплая пора, и тогда Бэби Сагз, святая, вела всех чернокожих – мужчин, женщин и детей, всех, кто был способен передвигаться, – на Поляну и несла туда свое великое сердце. Поляной называлась широкая вырубка в лесной чаще, сделанная неизвестно для чего в конце длинной полузаросшей тропы, знакомой лишь оленям да тому, кто впервые вырубил здесь деревья. И весь жаркий субботний полдень она сидела на этой Поляне, а собравшиеся люди ждали в тени среди деревьев.
Устроившись на большом плоском камне, Бэби Сагз кланялась и молча молилась. Собравшиеся издали наблюдали за нею. Они понимали, что настал их черед, когда она клала свою палку. А потом кричала:
– Пусть подойдут дети! – И дети выбегали из-за деревьев и устремлялись прямо к ней.
– Пусть матери услышат ваш смех, – говорила она им, и лес начинал звенеть. Взрослые смотрели и не могли сдержать улыбок А потом она кричала:
– Пусть подойдут сюда взрослые мужчины! – И те выходили один за другим из тени деревьев, звеневших от смеха детей.
– Пусть ваши жены и дети увидят, как вы танцуете, – говорила она им, и земля содрогалась от топота крепких ног.
И наконец она подзывала к себе женщин.
– Плачьте, – говорила она им. – О живых и о мертвых. Просто плачьте. – И, не прикрывая руками лиц, женщины давали волю слезам.
Так всегда начиналось: смеющиеся дети, танцующие мужчины, плачущие женщины, а потом все смешивалось. Женщины переставали плакать и начинали танцевать; мужчины садились и начинали плакать; дети плясали, женщины смеялись, дети плакали – пока, измученные совершенно, задыхаясь, все они не падали на сырую землю Поляны. И в наступившей тишине Бэби Сагз, святая, приносила им в жертву свое великое щедрое сердце.
