В третий день прокурор Ренан превзошел сам
себя. Он произнес великолепную обвинительную речь, продолжавшуюся с десяти утра
до трех часов дня. В зале рыдали и сыпали проклятьями. Присяжные, солидные
мужчины, каждый из которых платил налог не меньше пятисот франков в год, сидели
насупленные и суровые.
Адвокат был бледен и — в зале заметили —
несколько раз как бы вопросительно оглядывался на своего подзащитного. Но тот
сидел, втянув голову в плечи и закрыв лицо руками. Когда прокурор потребовал
смертной казни, публика в едином порыве поднялась и стала скандировать
«э-ша-фот, э-ша-фот!» Плечи Фехтеля задергались в судороге, пришлось давать ему
нюхательную соль.
Слово защите было предоставлено после
перерыва, в четыре часа пополудни.
Ликолю долго не давали говорить — нарочно
шуршали ногами, скрипели стульями, громко сморкались. Багровый от волнения
адвокат ждал, комкая листок, исписанный ровным почерком отличника.
Но начав говорить, Этьен в листок ни разу не
заглянул. Вот его речь слово в слово, напечатанная в вечерних выпусках газет с
самыми уничижительными комментариями.
«Ваша честь господин судья, господа присяжные.
Мой подзащитный — слабый, испорченный и даже порочный человек. Но вы ведь
судите его не за это… Ясно одно: в доме моего подзащитного, точнее в потайной
комнате подвала, о существовании которой Пьер Фехтель мог и не знать, произошло
страшное преступление. Целый ряд преступлений. Вопрос в том, кто их совершил.
(Голос громко: «Да уж, загадка». Смех в зале). У защиты есть своя версия. Я
предполагаю, что убийства совершал садовник Жан Вуатюр, сообщивший в полицию о
загадочных криках. Этот человек ненавидел хозяина, потому что тот за пьянство
снизил ему жалование. Есть свидетели, которых при необходимости можно
вызвать, — они подтвердят этот факт. Характер у садовника странный,
неуживчивый. Пять лет назад от него ушла жена, забрав детей. Известно, что у
людей такого типа, как Вуатюр, часто развивается болезненная чувственность
вкупе с агрессивностью. Он хорошо знал устройство дома и легко мог устроить
потайную комнату без ведома хозяина. Мог он и взять с чердака надоевший мсье
Фехтелю фотоаппарат, мог научиться им пользоваться. Мог брать одежду хозяина во
время его частых отлучек. Мог приклеить фальшивые бакенбарды, которые так легко
опознать. Согласитесь, что если бы Пьер Фехтель шел на такие тяжкие
преступления, он давно избавился бы от столь явной приметы. Поймите меня
правильно, господа присяжные. Я не утверждаю, что садовник сделал все это —
лишь то, что он мог все это сделать. Главный же вопрос — почему садовник,
давший толчок всему следствию, столь внезапно исчез? Объяснение возможно только
одно — он испугался, что на суде его истинное участие в деле будет раскрыто, и
тогда он понесет заслуженную кару… — До сего места мэтр Ликоль говорил
складно и даже живо, но тут вдруг запнулся. — И я вот что еще хочу
сказать. В этой истории много неясного. Если честно, я сам не знаю, виновен ли
мой подзащитный. Но пока остается хоть тень сомнения — а в этой истории, как я
вам только что продемонстрировал, сомнений много — нельзя человека отправлять
на казнь. На факультете меня учили, что лучше оправдать виновного, чем осудить
невиновного… Вот и все, что я хотел сказать, господа».
В десять минут пятого речь была закончена.
Адвокат сел на место, вытирая покрытый испариной лоб.
В зале кое-где раздались смешки, но общее
впечатление от речи было смешанным. Репортер «Суар» слышал (и потом написал в
газете), как известный адвокат Ян Ван Бреверн сказал соседу, тоже юристу:
«Мальчишка в сущности прав. С точки зрения высшего смысла юриспруденции. Но в
данном случае это ничего не меняет».
Судья позвонил в колокольчик, укоризненно
покачал головой, глядя на несолидного защитника: «Я полагал, что речь мэтра
Ликоля продлится до конца сегодняшнего заседания и еще все завтрашнее утро.
Сейчас же я в затруднении… Объявляю сегодняшнее заседание закрытым.
Напутственное слово присяжным я произнесу завтра утром. После чего вы, господа,
удалитесь для вынесения вердикта».
Но наутро заседание не состоялось.
Ночью был пожар. Спалили будку станционного
сторожа. Мэтр Ликоль сгорел заживо, потому что дверь была подперта снаружи. На
закопченной стене осталась надпись «Ты сдохнешь, как собака» — никто не удосужился
ее стереть. Свидетелей поджога не обнаружилось.
Процесс был прерван на несколько дней. В
общественном мнении происходили неуловимые, но несомненные перемены. Газеты
перепечатали последнюю речь мэтра Ликоля еще раз, но уже без глумления, а с
сочувственными комментариями уважаемых юристов. Появились трогательные
репортажи о короткой и трудной жизни паренька из бедной семьи, пять лет
учившегося в университете, чтобы пробыть адвокатом чуть больше недели. С
газетных полос на читателей смотрели рисованные портреты: мальчишеское лицо с
большими, искренними глазами.
Гильдия адвокатов опубликовала декларацию в
защиту свободного и объективного судопроизводства, которое не должно
подвергаться шантажу со стороны эмоционального и скорого на расправу общества.
Завершающее заседание состоялось на следующий
день после похорон.
Сначала по предложению судьи присутствующие
почтили память Этьена Ликоля минутой молчания. Встали все, даже родители
погибших девочек. В напутственном слове судья Виксен порекомендовал присяжным не
поддаваться давлению извне и напомнил, что, когда речь идет о смертной казни,
вердикт «виновен» считается действительным, если за него проголосовали по
меньшей мере две трети заседателей.
Присяжные совещались четыре с половиной часа.
Семь из двенадцати сказали «невиновен» и потребовали от суда освободить Пьера
Фехтеля за недостаточностью доказательств.
* * *
Трудная работа была исполнена чисто. Труп
садовника лежал в яме с негашеной известью. Что же касается мальчика-адвоката,
то он умер без мучений и страха — Ахимас убил его во сне, еще до того, как
поджег сторожку.
«Троица»
1
В год своего сорокалетия Ахимас Вельде стал
подумывать, не пора ли удалиться от дел.
Нет, он не пресытился работой — она
по-прежнему давала ему удовлетворение и заставляла его спокойное сердце биться
чуть быстрей. Не потерял он и форму — наоборот, достиг самого пика зрелости и
мастерства.
Причина была другая. Из работы ушел смысл.
Сам процесс убийства удовольствия Ахимасу не
приносил, кроме тех очень редких случаев, когда примешивалось личное.
