Гукмасов покосился на бюро, стоявшее подле
окна. На откидной доске были разложены бумаги, чуть в стороне — небрежно
отодвинутое полукресло. Евгений Осипович подошел, взял исписанный листок,
уважительно покивал.
— Распоряжусь, чтобы всё собрали и
переправили государю. Продолжайте, есаул.
— Господам офицерам Михал Дмитрич велел
располагать собой. Сказал, что дойдет пешком, хочет прогуляться.
Караченцев насторожился:
— И вы отпустили генерала одного? Ночью?
Довольно странно!
Он многозначительно взглянул на Фандорина, но
того эта подробность, кажется, нисколько не заинтересовала — коллежский асессор
подошел к бюро и зачем-то водил пальцем по бронзовому канделябру.
— Поди-ка с ним поспорь, — горько
усмехнулся Гукмасов. — Я сунулся было — так глянул, что… Да ведь он, ваше
превосходительство, не то что по Москве ночной, по горам турецким и степям
текинским в одиночку разгуливал… — Есаул мрачно покрутил длинный
ус. — До гостиницы-то Михал Дмитрич дошел. До утра вот не дожил…
— Как вы обнаружили тело? — спросил
обер-полицеймейстер.
— Вот здесь сидел, — показал
Гукмасов на полукресло. — Назад откинувшись. И перо на полу…
Караченцев присел на корточки, потрогал
чернильные пятна на ковре. Вздохнул:
— Да уж, пути Господни…
Наступившую печальную паузу бесцеремонно
нарушил Фандорин. Полуобернувшись к управляющему и по-прежнему поглаживая
злосчастный канделябр, он громким шепотом спросил:
— А что это у вас электричество не
заведено? Я еще давеча удивился. Такая современная г-гостиница, а даже газа нет
— свечами нумера освещаете.
Француз принялся было объяснять, что со
свечами бонтоннее, чем с газом, а электрическое освещение уже есть в ресторане
и к осени непременно появится на этажах, но Караченцев прервал не относящуюся к
делу болтовню сердитым покашливанием.
— А как провели ночь вы, есаул? —
возобновил он допрос.
— Заехал к боевому товарищу, полковнику
Дадашеву. Посидели, поговорили. В гостиницу вернулся на рассвете и сразу
завалился спать.
— Да-да, — вставил Эраст
Петрович, — ночной портье сказал мне, что вы вернулись уж засветло. Еще
послали его за бутылкой сельтерской.
— Верно. Честно говоря, выпил лишнего.
Горло пересохло. Я всегда рано встаю, а тут как на грех проспал. Сунулся с
докладом к генералу — Лукич говорит, не вставали еще. Я подумал, видно,
заработался вчера Михал Дмитрич. Потом, в полдевятого уже, говорю — идем, Лукич,
будить, а то осерчает. Да и непохоже на него. Входим сюда — а он раскинулся вот
этак вот (Гукмасов откинул голову назад, зажмурил глаза и приоткрыл рот), и уж
холодный. Вызвали врача, депешу в корпус послали… Тут-то вы меня, Эраст
Петрович, и видели. Извините, что не поприветствовал старого товарища — сами
понимаете, не до того было.
Вместо того, чтобы принять извинение, в
котором, правду сказать, при подобных обстоятельствах и нужды никакой не было,
Эраст Петрович чуть склонил голову на бок и, заложив руки за спину, сказал:
— А вот мне в здешней ресторации
рассказали, будто вчера некая дама пела для его высокопревосходительства и
якобы даже сидела за вашим столом. Кажется, известная на Москве особа? Если не
ошибаюсь, Вандой зовут. И вроде бы вы все, включая и г-генерала, уехали с ней?
— Да, была какая-то певичка, — сухо
ответил есаул. — Подвезли ее и высадили. А сами дальше поехали.
— Куда подвезли, в «Англию», в
Столешников? — проявил удивительную осведомленность коллежский
асессор. — Мне. сказали, госпожа Ванда именно там к-квартирует?
Гукмасов сдвинул грозные брови, и голос его
стал сухим чуть ли не до скрежета:
— Я Москву плохо знаю. Тут недалеко, в
пять минут докатили.
Фандорин покивал и, очевидно, утратил интерес
к есаулу — заметил возле кровати дверцу стенного сейфа. Подошел, повернул
ручку, и дверца открылась.
— Что там, пуст? — спросил
обер-полицеймейстер.
Эраст Петрович кивнул:
— Так точно, ваше превосходительство. Вон
и ключ торчит.
— Что ж, — тряхнул рыжей головой
Караченцев. — Бумаги, какие найдем, под сургуч. Там разберемся, что
родственникам пойдет, что в министерство, а что и самому государю. Вы,
профессор, вызывайте помощников и займитесь бальзамированием.
— Как, прямо здесь? — возмутился
Веллинг. — Бальзамировать — это вам, господин генерал, не капусту квасить!
— А вы хотите, чтобы я тело через весь
город к вам в академию перевозил? Выгляньте в окно, там яблоку упасть негде.
Нет уж, располагайтесь здесь. Благодарю, есаул, вы свободны. А вы, —
обратился он к управляющему, — исполняйте все пожелания господина
профессора.
Когда Караченцев и Фандорин остались вдвоем,
рыжий генерал взял молодого человека под локоть, отвел в сторонку от прикрытого
простыней тела и вполголоса, словно покойник мог подслушать, спросил:
— Ну, что скажете? Насколько я мог понять
по вашим вопросам и поведению, объяснения Гукмасова вас не удовлетворили. В чем
вы видите неискренность? Ведь про свою утреннюю небритость он разъяснил вполне
убедительно. Не находите? Проспал после ночной попойки — самое обычное дело.
— Гукмасов проспать не мог, — пожал
плечами Фандорин. — Не той закалки человек. И уж тем более не сунулся бы,
как он утверждает, с докладом к Соболеву, предварительно не приведя себя в
порядок. Лжет есаул, это ясно. Но дело, ваше превосходительство…
— Евгений Осипович, — перебил его
генерал, слушавший с чрезвычайным вниманием.
— Дело, Евгений Осипович, — с
учтивым поклоном продолжил Фандорин, — еще серьезней, чем я думал. Соболев
умер не здесь.
— Как это «не здесь»? — ахнул
обер-полицеймейстер. — А где?
— Не знаю. Но позвольте спросить, почему
ночной портье — а я с ним говорил — не видел, как Соболев вернулся?
— Возможно, куда-то отлучился и не хочет
в этом признаваться, — возразил Караченцев, более для полемики, нежели
всерьез.
— Невозможно, и чуть позже я объясню, почему.
Но вот загадка, которой вы мне уж т-точно не разъясните. Если бы Соболев
вернулся в нумер ночью, да еще после этого сидел за столом и что-то писал, он
непременно зажег бы свечи. А вы посмотрите на канделябр — свечи-то целехоньки!
