Когда подходили к дому Еропкина, уже стемнело.
Никогда еще Фандорину не доводилось бывать на печально знаменитой Хитровке
после наступления сумерек. Жуткое оказалось местечко, какое-то подземное
царство, где обитают не живые люди, а тени. На кривых улицах не горел ни один
фонарь, неказистые домишки кривились то влево, то вправо, от помойных куч несло
смрадом. Здесь не ходили, а скользили, шныряли, ковыляли вдоль стен: вынырнет
серая тень из подворотни или неприметной дверки, позыркает туда-сюда,
прошмыгнет улицей и опять растает в какой-нибудь щелке. Крысиная страна,
подумал Эраст Петрович, прихрамывая на своих костыльках. Только крысы не поют
пропитыми голосами, не орут во всю глотку, с матом и слезами, и не бормочут
вслед прохожему невнятные угрозы.
— Вон она, «Каторга», — показал
Грушин на мрачный двухэтажный дом, зловеще светившийся подслеповатыми оконцами,
и перекрестился. — Дай Бог дело соблюсти и ноги унести.
Вошли, как уговорено: Ксаверий Феофилактович и
Маса первыми, Фандорин малость погодя. Таково было условие, поставленное
коллежским асессором. «Вы не смотрите, что мой японец по-русски не
говорит, — объяснил Эраст Петрович. — Он во всяких переделках бывал и
опасность инстинктом чует. Сам в п-прошлом из якудза, это такие японские
бандиты. Реакция молниеносная, а ножом владеет, как Пирогов скальпелем. С Масой
можете за спину не опасаться. А втроем ввалимся — подозрительно, это уж целая
арестная к-команда».
В общем, убедил.
Темновато в «Каторге», не любит здешний
народец яркого света. Только на стойке керосиновая лампа — деньги считать, да
на грубых дощатых столах по толстой сальной свече. Как пламя качнется, по
низким каменным сводам мечутся раскоряченные тени. Но привычному глазу полумрак
не помеха. Посидишь, приглядишься — все, что надо, видно. Вон в углу за богатым
и даже накрытым скатеркой столом сидит молчаливая компания «деловых». Пьют
умеренно, едят того меньше, между собой перебрасываются короткими, непонятными
постороннему фразами. Не иначе как ждут чего-то лихие ребята: то ли на дело
пойдут, то ли разговор какой нешуточный предполагается. В остальном — публика
мелкая, неинтересная. Девки, вконец пропившиеся оборванцы, ну и, само собой,
завсегдатаи — карманники с тырщиками. Те, как положено, тырбанят слам, то есть
делят дневную добычу, хватая друг друга за грудки и разбирая в малейших
деталях, кто сколько взял и что по чем выходит. Одного уже кинули под стол и
яростно пинают ногами. Он воет и норовит вылезти, но его загоняют обратно,
приговаривая: «Не тырь у своих, не тырь!»
Вошел старичок-горбун. Постоял на пороге,
повертел горбом и так, и этак, осмотрелся и заковылял в уголок, ловко орудуя
ключонками. На шее у убогого тяжелый крест на позеленевшей цепочке и диковинные
вериги — в виде железных звезд. Покряхтел горбатый, сел за стол. Хорошее
местечко: сзади стенка, и соседи тихие. Справа — слепой нищий: пялится мутными
бельмами, мерно двигает челюстью, ужинает. Слева, уронив черноволосую голову на
стол и обхватив полупустой штоф, мертвецким сном спит девка — видать, машка
кого-то из «деловых». И одета почище прочих гулящих, и бирюзовые сережки, а
главное — никто к ней не пристает. Знать, не положено. Устал человек — спит.
Проснется — выпьет еще.
Подошел половой, подозрительно спросил:
— Откудова будешь, дедок? Чтой-то я тебя
ране не примечал.
Горбун оскалился гнилыми зубами, рассыпал
скороговоркой:
— Откудова? То оттудова, а то отсюдова,
то в горку ползком, то под горку колобком. Ты принеси мне, голубь, казенной.
Находился за день, намаялся скрючимши. Ты не думай, деньга водится. — Он
позвенел медью. — Жалеют православные калеку убогого.
Бойкий старичок подмигнул, вынул из-за плеч
ватный валик, расправил плечи и потянулся. Горба как не бывало.
— Ох, замялись костушки от лихой
работушки. Теперь бы калачок да к бабе под бочок.
Перегнувшись влево, балагур толкнул спящую.
— Эй, Матрена, спина ядрена! Ты чья
будешь? Старичка не приголубишь?
А дальше завернул такое, что половой только
крякнул: веселый дедок. Посоветовал:
— К Фиске не суйся, не про твою
плепорцию. А хочешь с бабой пожаться, ступай вон по лесенке. Полтинник прихвати
и полбутылки.
Старичок получил штоф, но наверх не спешил —
ему, похоже, и тут было неплохо. Опрокинул стаканчик, замурлыкал тонким голосом
песенку и пошел стрелять по сторонам шустрыми, по-молодому блестевшими
глазками. Вмиг оглядел все общество, задержался взглядом на «деловых» и
повернулся к стойке, где трактирщик Абдул, спокойный, жилистый татарин,
которого знала и боялась вся Хитровка, вполголоса толковал о чем-то с бродячим
старьевщиком. Говорил все больше последний, а трактирщик отвечал односложно,
без охоты, неспешно вытирая грязной тряпицей граненый стакан. Но седобородый
старьевщик, в добротном нанковом пальто и калошах поверх сапог, не отставал —
все нашептывал что-то, перегнувшись через стойку, и время от времени тыкал
пальцем на короб, что висел на плече у его спутника, маленького киргиза,
настороженно поглядывавшего вокруг узкими, острыми глазами.
Пока все шло по плану. Эраст Петрович знал,
что Грушин изображает барыгу, который прикупил по случаю полный набор знатного
инструмента по медвежатному делу и ищет хорошего, понимающего покупателя.
Идея-то была неплоха, но уж больно тревожило Фандорина внимание, с которым
разглядывали старьевщика и его подручного «деловые». Неужто раскусили? Но как?
Почему? Ксаверий Феофилактович замаскировался виртуозно — нипочем не узнаешь.
Вот и Маса тоже чувствует угрозу — встал,
засунув руки в рукава, наполовину прикрыл толстые веки. В рукаве у него кинжал,
а поза означает готовность отразить удар, с какой бы стороны он ни был нанесен.
— Эй, косоглазый! — крикнул один из
«деловых», поднимаясь. — Ты какого корню-племени?
Старьевщик проворно обернулся.
— Киргизец это, мил человек, —
вежливо, но безо всякой робости сказал он. — Сирота убогий, басурманы ему
язык урезали. А для меня в самый раз. — Ксаверий Феофилактович сделал
какой-то хитрый знак пальцами. — Култыхаю по рыжему, шмаленку гоняю, так
мне шибко болтливые-то без надобности.
Маса тоже повернулся спиной к стойке, поняв,
откуда предвидится настоящая опасность. Глаза он и вовсе закрыл, но искорка
между век нет-нет да посверкивала.
«Деловые» переглянулись между собой.
Загадочные слова старьевщика почему-то подействовали на них успокаивающе. У
Эраста Петровича отлегло от сердца — не промах Грушин, может за себя постоять.
Фандорин вздохнул с облегчением и вынул из-под стола руку, которую уж было
положил на рукоять «герсталя».
А не следовало бы вынимать.
