И как бы ненароком пододвинул к себе
формулярный список новичка — фамилию-то запомнил, да имя-отчество из головы
выскочило. А в таких делах, знал опытнейший Владимир Андреевич, промашки давать
нельзя. Всякому человеку обидно, когда его имя путают, и уж тем более ни к чему
без нужды подчиненных обижать.
Эраст Петрович — вот как его звали, красавчика
этого. При взгляде на раскрытый формуляр князь нахмурился, потому что список
был нехорош. Опасностью попахивало от списка. Уже не раз и не два просмотрел
генерал-губернатор личное дело своего нового сотрудника, а ясности не
прибавилось.
Формуляр и в самом деле выглядел
претаинственно. Ну, 26-ти лет, православного вероисповедания, потомственный
дворянин, уроженец Москвы. Это ладно. По окончании гимназии, согласно прошению,
приказом по московской полиции утвержден в чине коллежского регистратора и
определен на должность письмоводителя в Сыскное управление. Это тоже понятно.
Но затем начинались сплошные чудеса. Что это, спрашивается, такое — уже через
два месяца: «За отличную усердную превосходную службу Всемилостивейше
произведен вне всякой очереди в чин титулярного советника с зачислением по
Министерству иностранных дел»? А далее, в графе «награждения» и того пуще: «Орден
Св. Владимира 4 степени за дело „Азазель“ (секретный фонд Отдельного корпуса
жандармов)»; «орден Св. Станислава 3 степени за дело „Турецкий гамбит“
(секретный фонд Военного министерства)»; «орден Св. Анны 4 степени за дело
„Алмазная колесница“ (секретный фонд Министерства иностранных дел)». Сплошные
секреты!
Эраст Петрович деликатно, но зорко посматривал
на высокое начальство и в минуту составил первое впечатление — в целом
благоприятное. Стар князь, но из ума еще не выжил и, кажется, не без актерства.
Не укрылось от внимания коллежского асессора и затруднение, обозначившееся на
физиономии его сиятельства при просмотре формулярного списка. Фандорин
сочувственно вздохнул, ибо, хотя своего личного дела не читал, но примерно
представлял себе, что там может быть написано.
Воспользовавшись возникшей паузой, Эраст
Петрович взглянул на двух чиновников, которым по долгу службы полагалось ведать
всеми московскими тайнами. Хуртинский ласково щурился, улыбался одними губами —
вроде бы приветливо, но в то же время как бы и не тебе, а неким собственным
мечтаниям. На улыбку надворного советника Эраст Петрович не ответил — этот тип
людей он знал слишком хорошо и очень не любил. Вот обер-полицеймейстер ему
скорее понравился, и генералу Фандорин слегка улыбнулся — без малейшей, однако,
искательности. Генерал учтиво покивал, но, странное дело, посматривал на
молодого человека не без жалости. Эраст Петрович над этим ломать голову не стал
— со временем разъяснится — и снова обернулся к князю. Тот тоже вовсю
участвовал в этом безмолвном, но, впрочем, не выходившим за рамки приличий
смотринном ритуале.
На лбу у князя прорезалась одна особенно
глубокая морщина, свидетельствовавшая о крайней степени задумчивости. Главная
мысль у его сиятельства была сейчас такая: «А не камарилья ли тебя подослала,
милый юноша? Не под меня ли копать? Очень похоже на то. Мало мне Караченцева».
А жалостливый взгляд обер-полицеймейстера был
вызван обстоятельствами иного рода. В кармане у Евгения Осиповича лежало письмо
от прямого начальника — директора департамента государственной полиции Плевако.
Старый друг и покровитель Вячеслав Константинович писал приватным образом, что
Фандорин — человечек толковый и заслуженный, в свое время пользовался доверием
покойного государя и в особенности бывшего шефа жандармов, однако за годы
заграничной службы от большой политики отстал и услан в Москву, ибо в столице
применения ему не сыскалось. Евгению Осиповичу молодой человек на первый взгляд
показался симпатичным — остроглазый такой, держится с достоинством. Не знает,
бедняга, что высшие сферы на нем поставили крест. Приписали к старой калоше,
вскорости предназначенной на помойку. Такие вот думы были у генерала
Караченцева.
А о чем думал Петр Парменович Хуртинский — бог
весть. Больно уж таинственного хода мысли был мужчина.
Немой сцене положило конец появление нового
персонажа, бесшумно выплывшего откуда-то из внутренних губернаторских покоев.
Это был высокий тощий старик в потертой ливрее с лысым блестящим черепом и
лоснящимися расчесанными бакенбардами. В руках старик держал серебряный поднос
с какими-то склянками и стаканчиками.
— Ваше сиятельство, — сварливо
сказал ливрейный. — Пора от запора отвар кушать. Сами потом жаловаться
станете, что Фрол не заставил. Забыли, как вчера-то кряхтели да плакались?
То-то. Нут-ко, ротик раскройте.
Такой же тиран, как мой Маса, подумал
Фандорин, хотя обличья прямо противоположного. И что за порода этакая на нашу
голову!
— Да-да, Фролушка, — сразу же
капитулировал князь. — Я выпью, выпью. Это, Эраст Петрович, мой камердинер
Ведищев Фрол Григорьич. С младых ногтей меня опекает. А вы что же, господа? Не
угодно ли? Славный травничек. На вкус гадкий, но от несварения исключительно
помогает и работу кишечника стимулирует превосходнейшим образом. Фрол, налей-ка
им.
Караченцев и Фандорин от травничка наотрез
отказались, а Хуртинский выпил и даже уверил, что вкус не лишен своеобразной
приятности.
Фрол дал князю запить отвар сладкой наливочкой
и закусить тартинкой (Хуртинскому не предложил), вытер его сиятельству губы
батистовой салфеточкой.
— Ну-с, Эраст Петрович, какими же такими
особыми поручениями мне вас занять? Ума не приложу, — развел руками
замаслившийся от наливочки Долгорукой. — Советников по таинственным делам
у меня, как видите, хватает. Ну да ничего, не тушуйтесь. Обживитесь, присмотритесь…
Он неопределенно махнул и мысленно прибавил:
«А мы пока разберемся, что ты за воробей».
Тут допотопные, с измаильским барельефом, часы
гулко пробили одиннадцать раз, и подстегнулось третье звено, замкнувшее
фатальную цепочку совпадений.
Дверь, что вела в приемную, распахнулась безо
всякого стука, и в щель просунулась перекошенная физиономия секретаря. По
кабинету пронесся невидимый, но безошибочный ток Чрезвычайного События.
— Ваше сиятельство, беда! — дрожащим
голосом объявил чиновник. — Генерал Соболев умер! Тут его личный ординарец
есаул Гукмасов.
На присутствующих эта новость подействовала
по-разному — в соответствии со складом натуры. Генерал-губернатор махнул на
скорбного вестника рукой — мол, изыди, не желаю верить — и той же рукой перекрестился.
Начальник секретного отделения на миг приоткрыл глаза в полную ширину и
немедленно опять смежил веки. Рыжий обер-полицеймейстер вскочил на ноги, а на
лице коллежского асессора отразились два чувства: сначала сильнейшее волнение,
а сразу вслед за тем глубокая задумчивость, не покидавшая его в продолжение
всей последующей сцены.
— Ты зови есаула-то, Иннокентий, —
мягко велел секретарю Долгорукой. — Вот ведь горе какое.
