Лишь на рассвете, когда фонарь стал уже не
нужен, Фандорин нашел зацепку. На подоконнике крайнего левого окна
просматривался слабый отпечаток подошвы — узкой, словно бы женской, однако
обувь была явно мужская, в лупу удалось даже разглядеть едва обозначившийся
узор из крестов и звездочек. Эраст Петрович поднял голову. Форточка приоткрыта.
Если б не след, он не придал бы этому никакого значения — больно узок лаз.
— Эй, любезный, просыпайся-ка, —
позвал он сонного портье. — В нумере уборку делали?
— Никак нет, — ответил тот, протирая
глаза. — Какая уборка. Сами изволите видеть. — И мотнул головой на
гроб.
— А окна открывали?
— Не могу знать. Только навряд. Где
покойник лежит, окон не открывают.
Эраст Петрович осмотрел и остальные два окна,
но ничего примечательного больше не обнаружил.
В половине пятого осмотр пришлось прекратить.
Явился гример с помощниками — готовить Ахиллеса к последней поездке на
колеснице.
Коллежский асессор отпустил служителя и
распрощался с Екатериной Александровной, так ничего ей и не сказав. Она крепко
пожала ему руку, пытливо посмотрела в глаза и сумела обойтись без лишних слов.
Сказано — спартанка.
Эрасту Петровичу не терпелось остаться одному
— обдумать результаты обыска, выработать план действий. Несмотря на бессонную
ночь, спать совсем не хотелось, да и усталости никакой не ощущалось. Вернувшись
к себе, Фандорин стал анализировать.
Вроде бы не так уж много дал ночной осмотр
47-го номера, а между тем картина вырисовывалась довольно ясная.
Признаться, поначалу версия о том, что
народного героя убили из-за денег, показалась Эрасту Петровичу невероятной и
даже дикой. Но ведь влез кто-то в номер через форточку в ту самую ночь, вскрыл
сейф и портфель похитил. И политика тут не при чем. Вор не взял хранившихся в
несгораемом ящике бумаг, хотя бумаги эти были настолько важны, что Гукмасов
счел необходимым изъять их до появления властей. Получается, что взломщик
интересовался только портфелем?
Что примечательно: вор знал, что Соболева
ночью в номере нет и что он внезапно не вернется — сейф вскрывался
обстоятельно, не спеша. Самое же знаменательное то, что обкраденный сейф не был
оставлен нараспашку, а аккуратно закрыт, на что, как известно, требуется
гораздо больше времени и сноровки, чем на вскрытие. Зачем понадобился лишний
риск, если пропажа портфеля все равно будет постояльцем обнаружена? И к чему
вылезать через форточку, когда можно бы через окно? Выводы…
Фандорин встал и прошелся по комнате.
Похититель знал, что Соболев к себе уже не
вернется. Во всяком случае, живым. Это раз.
Знал он и то, что никто кроме генерала
хватиться портфеля не может, так как о миллионе известно только самому
Соболеву. Это два.
Все это подразумевает какой-то совершенно
фантастический уровень осведомленности. Это три.
Ну, и, разумеется, четыре: вора необходимо
разыскать. Хотя бы потому, что он, возможно, не только вор, но и убийца.
Миллион — это стимулус серьезный.
Легко сказать — разыскать. Но как?
Эраст Петрович сел к столу и придвинул пачку
писчей бумаги.
— Кисть и тушечницу? — подлетел
Маса, до сей минуты неподвижно стоявший у стены и даже сопевший тише обычного,
чтобы не мешать хозяину в постижении смысла Великой Спирали, на которую
нанизаны все сущие причины и следствия, как очень большие, так и совсем
маленькие. Фандорин кивнул, продолжая размышлять.
Время дорого. Кто-то вчера ночью разбогател на
целый миллион. Возможно, вор со своей добычей уже очень далеко. Но если умен —
а по всему видно, что человечек ушлый, — то резких движений не делает и
затаился.
Кто может знать профессиональных
медвежатников? Его превосходительство Евгений Осипович. Нанести визит? Так ведь
спит генерал, набирается сил перед многотрудным днем. И потом, не хранит же он
картотеку преступников у себя на дому. А в Сыскном в такую рань тоже никого не будет.
Ждать, пока начнется присутствие?
Ох, да есть ли у них картотека? Раньше, когда
Фандорин сам работал в Сыскном, таких тонкостей в заводе не было. Нет, до утра
ждать не стоит.
Маса тем временем быстренько растер в
квадратной лаковой мисочке сухую палочку туши, капнул воды, обмакнул кисточку и
почтительно протянул Фандорину, а сам встал сзади, чтобы не отвлекать хозяина
от каллиграфического упражнения.
Эраст Петрович медленно поднял кисточку,
секунду повременил и тщательно вывел на бумаге иероглиф «терпение», стараясь
думать только об одном — чтобы знак получился идеальным. Вышло черт-те что:
линии натужные, элементы дисгармонируют, сбоку клякса. Скомканный лист полетел
на пол. За ним последовал второй, третий, четвертый. Кисть двигалась все
быстрее, все уверенней. В восемнадцатый раз иероглиф получился совершенно
безупречным.
— На, сохрани. — Фандорин передал
шедевр Масе.
Тот полюбовался, одобрительно почмокал и
уложил листок в специальную папочку из рисовой бумаги.
А Эраст Петрович уже знал, что надо делать. На
душе от простого и правильного решения сделалось спокойно. Правильные решения,
они всегда просты. Сказано ведь: благородный муж не приступает к незнакомому
делу, пока не наберется мудрости у учителя.
— Собирайся, Маса, — сказал
Фандорин. — Мы едем в гости к моему старому учителю.
