Рот графини изогнулся наподобие коромысла, и
дальше говорить она не смогла.
— На все воля Божья, — растерянно
пробормотал герцог и в панике оглянулся на Долгорукого и Фандорина.
— Евгений Максимилианович, ваше
высочество, уверяю вас, что обстоятельства безвременной кончины вашего
родственника тщательнейше расследуются, — взволнованным голосом сообщил
губернатор. — Вот господин Фандорин, мой чиновник для наиважнейших
поручений, этим занимается.
Эраст Петрович поклонился, и герцог задержал
взгляд на лице молодого чиновника, а графиня залилась слезами еще пуще.
— Зинаида Дмитриевна, душенька, —
всхлипнул и князь. — Эраст Петрович — боевой товарищ вашего братца. По
воле случая остановился в той же гостинице, у Дюссо. Очень толковый и опытный
следователь, во всем разберется и доложит. А плакать что же, ведь не вернешь…
Пенсне Евгения Максимилиановича блеснуло
холодно и начальственно:
— Если господин Фандорин выяснит
что-нибудь важное, прошу немедвенно сообщить лично мне. Пока не прибыв великий
князь Кирилл Александрович, я представляю здесь особу государя императора.
Эраст Петрович еще раз молча поклонился.
— Да, государь… — Зинаида Дмитриевна
трясущимися руками достала из ридикюля смятую телеграмму. — Доставили
высочайшую депешу. «Поражен и огорчен внезапной смертью генерал-адъютанта
Соболева. — Всхлипнув и высморкавшись, стала читать дальше. — Потеря
для русской армии трудно заменимая и, конечно, всеми истинно военными сильно
оплакиваемая. Грустно терять столь полезных и преданных своему делу деятелей.
Александр».
Фандорин чуть приподнял брови — телеграмма
показалась ему холодноватой. «Трудно заменимая»? То есть получается, что
заменить все-таки можно? «Грустно» — и только-то?
— Завтра проводы и панихида, —
сказал Долгорукой. — Москвичи желают отдать герою последнюю дань. Потом,
очевидно, тело поездом отправят в столицу? Его величество наверняка
распорядится устроить государственные похороны. Многие с Михайлой Соболевым
проститься захотят. — Губернатор приосанился. — Меры, ваше
высочество, приняты. Тело забальзамировано, так что препятствий не возникнет.
Герцог искоса взглянул на жену, утиравшую
неиссякаемые слезы. Вполголоса сказал:
— Видите ли, князь, император пошев
навстречу пожеваниям семьи и позволив хоронить Мишеля по-семейному, в рязанском
имении.
Владимир Андреевич с чуть излишней, как
показалось Фандорину, поспешностью подхватил:
— И правильно, так оно человечней, без
помпы-то. Какой человек был, просто душа-человек.
Вот этого говорить не следовало. Начавшая
успокаиваться графиня разрыдалась пуще прежнего. Губернатор часто заморгал,
вынул преогромный платок, по-отечески вытер Зинаиде Дмитриевне лицо, после
чего, расчувствовавшись, шумно в него высморкался. Евгений Максимилианович
взирал на славянскую несдержанность чувств с некоторой растерянностью.
— Что же это, Влади… Владимир
Андре…евич. — Графиня припала к выпяченной корсетом груди князя. —
Ведь он меня только на шесть лет старше… У-у-у, — вырвалось у нее не
аристократическое, а вполне простонародное, бабье завывание, и Долгорукой
совсем скис.
— Голубчик, — гнусавым от
переживаний голосом указал он Фандорину поверх русого затылка Зинаиды
Дмитриевны. — Вы того… Вы поезжайте. Я побуду тут. Езжайте себе с Фролом,
езжайте. Карета пусть после за мной вернется. А вы поговорите там с Евгением
Осиповичем. Сами решайте. Видите, какие дела-то…
Всю обратную дорогу Фрол Григорьевич жаловался
на интриганов (которых называл «антрегантами») и казнокрадов.
— Ведь что делают, ироды! Кажная тля
норовит свой кусок урвать! Хочет торговый человек лавку открыть — к примеру,
портками плисовыми торговать. Вроде бы чего проще? Плати городскую подать
пятнадцать целковых, да торгуй. Ан нет! Околоточному дай, акцизному дай, врачу
санитарному дай! И все мимо казны! А портки — им красная цена рупь с полтиной —
уж по трешнице идут. Не Москва, а чистые жунгли.
— Что? — не понял Фандорин.
— Жунгли. Зверь на звере! Или хоть водку
взять. Э-э, сударь, с водкой цельная трагедия. Вот я вам расскажу…
И последовала драматическая история о том, как
торговцы в нарушение всех божеских и человеческих законов покупают у акцизных
чиновников гербовые марки по копейке за штуку и лепят их на бутылки с
самогонкой, выдавая ее за казенный продукт. Эраст Петрович не знал, что на это
сказать, но, к счастью, его участия в разговоре, кажется, и не требовалось.
Когда карета, грохоча по брусчатке, подъехала
к парадному входу в губернаторскую резиденцию, Ведищев оборвал свою филиппику
на полуслове:
— Вы ступайте себе прямо в кабинет.
Полицмейстер уж, поди, заждался. А я по делам. — И с неожиданной для его
лет и важных бакенбард резвостью юркнул куда-то и боковой коридорчик.
* * *
Разговор с глазу на глаз получился удачный,
профессиональный. Фандорин и Караченцев понимали друг друга с полуслова, и это
грело душу обоим.
Генерал расположился в кресле у окна, Эраст
Петрович сел напротив на бархатный стул.
— Давайте я вам сначала про герра
Кнабе, — начал Евгений Осипович, держа наготове папку, однако до поры до
времени в нее не заглядывая. — Личность мне хорошо известная. Просто не
желал при таком скоплении. — Он выразительно покривил губы, и Фандорин
понял, что это намек на Хуртинского. Генерал похлопал по своей папке. — У
меня тут секретный циркуляр еще от прошлого года. Из Департамента, из Третьего
делопроизводства, которое, как вам известно, ведает всеми политическими делами,
предписывают приглядывать за Гансом-Георгом Кнабе. Чтобы не зарывался.
Эраст Петрович вопросительно склонил голову
набок.
— Шпион, — пояснил
обер-полицеймейстер. — По нашим сведениям, капитан германского генштаба.
Резидент кайзерской разведки в Москве. Зная это, я поверил вашему рассказу
сразу и безоговорочно.
— Не берете, п-потому что лучше известный
резидент, чем неизвестный? — не столько спросил, сколько уточнил
коллежский асессор.
— Именно. Да и есть свои правила
дипломатического приличия. Ну, арестую я его, вышлю. И что? Немцы тут же
какого-нибудь нашего вышлют. Кому это нужно? Трогать резидентов без особого на
то распоряжения не положено. Однако данный случай переходит все границы
джентльменства.
Эраст Петрович от такого understatement
[4]
поневоле улыбнулся:
— Мягко говоря, да.
