– Твоя, твоя, – смеётся она.
Но такие идиллические мгновения редки. Вообще-то дни переживаются нашими героями нелегко. Перекоряться они начинают уже за завтраком. Маша сделала сложную яичницу с овощами и волнуется, как оценит её труд Миша, а тот что-то ковыряется в тарелке.
– Тут перцы, помидоры, лук… ты не любишь разве яичницу с овощами?
– Да, конечно. Очень вкусно. Проблема в помидорах. Не люблю жареные помидоры.
– Я не знала, что у такого крупного мужчины есть такие нежные сложности.
– Никаких сложностей. Я всё ем, просто жареные помидоры я не люблю.
– Я не знала.
– Ну, спросила бы. Да какие проблемы. Отодвину их в сторонку – и все дела.
– Их не отодвинуть. Там всё размешано. Проще выкинуть всё к чёрту.
– Маша, я съем, не надо психовать.
– Ну, зачем это себя насиловать, не надо! – Маша резко дёргает Мишину тарелку и выбрасывает её – всю целиком, с пищей вместе – в мусорное ведро.
– Маша, возьми себя в руки. Я тебя серьёзно предупреждаю. Включи контроль.
– Давай сам включай свой контроль! А мне это по барабану! Целый час ему готовила, старалась как дура, а он, видите ли, помидоров у нас не кушает!
– Послушай, это уже невыносимо! Я имею право что-то любить из пищи, что-то нет! Это привычки, это биохимия, в конце концов!
– Да, конечно, у тебя биохимия, а мы веники вяжем!
Работающая в саду Галуша слышит перебранку, сокрушённо качает головой.
– Мог бы сказать, что не жрёшь помидоров!
– Ты меня не спрашивала! Тебя вообще не волнует, что происходит со мной, тебя волнует только твоя жизнь, твои чувства! А я как вирус – возбудил болезнь, и пошёл на фиг.
– Это неправда! И ты не вирус, а бревно.
– Нет, Маша, я не бревно. Я живой человек. Может быть, я чувствую не так и не то, что ты, а как-то иначе. Но ты не имеешь права меня оскорблять. Ты говоришь: «Я столько пережила за этот месяц…» А я что, по твоему, не пережил?!
Голос Миши задрожал, ему стало стыдно. Надулся, ушёл к морю. Ходит там один и сердитый.
Сидит в комнате, разложил свои бумаги.
Маша вошла, осторожно спросила:
– Мы в Севастополь хотели?
– Я поработаю тут… – хмурится Миша. – Раз свободное время… Так, кое-что в голову пришло…
– Да, хорошо, Мишенька, – отвечает шёлковая Машенька. – Конечно. О чём речь.
В голову Мише, однако, ничего не пришло и прийти не могло в таком состоянии. Он угрюмо перебирает бумажки, перечитывает, смотрит в окно. Срывается с места, бежит за Машей. Догнал на море уже.
– Маш! Ладно, чего там. Поехали… Ну, что ты.
Маша всхлипывает у него на груди.
– Я понимаю, ты думаешь, что я сумашайка. Нет, Миша, честно, нет. Я боюсь очень. Мне кажется, вот-вот что-то случится. Что-то нехорошее.
Миша отвечает как-то невпопад.
– Ты не думай, что я что-то демонстрирую… Я думал, может, пописать чего-нибудь, раз свободное время… Просто как-то стыдно ничего не делать здоровому мужику…
– Ты меня любишь. Это твоё дело.
– Понимаешь, зайка, мы, мужики, так уж устроены – счастье счастьем, а работа работой. То, что даёт блаженство, делом быть не может, это железно.
– Пожалуйста, не сердись на меня… Эти помидоры чёртовы на завтрак… Мне и в голову не пришло, что ты их не любишь. А я всегда ужасно расстраиваюсь, если делаю что-нибудь неправильно. Я должна жить с мыслью, какая я хорошая…
– Понятно – смеётся Миша. – Отличница Маша! Всё экзамены сдаёт…
Гуляли по Севастополю, веселились от молодости, хотя ничего особенно весёлого в Севастополе нынче нет.
– Эх, – вздохнул Миша, – когда же проснётся русский дух? Где она, богатырская сила?
– Проспится после пьянки и проснётся, – ответила Маша. – Слушай, мне бы это самое… в комнату для девочек, короче…
– А вон кафе какое-то. Пошли.
Маша направилась в уборную, а у Миши зазвонил мобильник. Когда она вышла, сразу поняла по его опрокинутому лицу – беда.
– Что, Миша, что?
Миша ответил не вдруг, промычал что-то.
– Авария. Там, в деревне. Лена, Даша в больнице… Чёрт, чёрт, чёрт!
Миша стукнул кулаком по старенькому столику бедного, советского ещё кафе, так что ёкнулись специи в стеклянных бочонках и салфетки в пластмассовом стаканчике.
Тут у Миши сознание стало работать с перебоями, как-то больше вспышками. Он всё бежал. Бежал к самолёту, бежал домой, бежал по коридору провинциальной больницы.
В глазах стояли картины катастроф: звон стекла, визг тормозов, крики, кровь на асфальте, недвижная детская рука, свисающая с носилок, накрытых простынёй или чем они там их накрывают. Миша стискивал зубы, мотал головой, пытаясь картинки эти прогнать.
Только у постели Даши пришёл в себя. Даша пострадала несмертельно – рука ушиблена и шишка на лбу, а Лена и совсем оказалась здоровёхонька.
Миша гладил Дашу по рукам, по лицу, целовал в щёчки.
– Доченька, ну как ты, ну что ты, дочура…
– Так мы же сзади сидели, Миша, – рассказывает Лена. – Она головой ударилась, и я головой, только я в просвет попала, между сиденьями… Ничего себе съездили за продуктами, да?
– Болит? Что-нибудь болит? С головой всё в порядке?
– Нет, уже не болит, – ответила Даша. – Бабушку жалко.
– Ты ложись, спи, тебе больше спать надо, – говорит Лена. – Всё теперь в порядке, теперь папа приехал…
Даша вцепилась папе в руку, смотрит серьёзными глазёнками.
Лена и Миша присели в больничном коридоре – бедном, но чистом и приличном коридоре провинциальной больницы. Лена обняла Мишу, заплакала.
– Они, скоты, уже в пятницу днём все пьяные… И этот гад на грузовике… Мама сразу, не приходя в сознание… И дядя Толя… А мы сзади…Что теперь делать, что делать…
Миша ласкает Лену, вздыхает горько и нежно.
– Что делать, Ленок. Пропало лето. Поживём в Москве, ничего. Главное, вы у меня живые.
– Да, да, – шепчет Лена. – А ты где был? Еле дозвонилась.
– А я за город поехал, к приятелю. Глушь, три часа выбирался. И не позвонить – там едва пробивает.
– Так в глазах и стоит, – качает головой Лена. – Так всё и стоит, не уходит.
Звонит Мишин телефон. Миша взглянул на дисплей, не ответил.
– Миша, телефон, – говорит Лена.
– Потом перезвоню, мне сейчас ни до чего…
– Да, – соглашается Лена. – Дом-то мамин продавать придётся.
