Ведь для нас, простых работников земли, лучшее чтение – словари, энциклопедии и справочники, а лучшее кино – рассказы Национального географического общества.
Русская дырка
Говорят и пишут, что Америка – символ меркантильности и корысти, заповедник голого чистогана.
Не может этого быть. В Америке люди играют в денежки, по крайней мере, четыре века. Они уже успокоились, попривыкли и даже стали иногда вращать глазами кругом: интересно, а нет ли ещё чего-нибудь на беленьком свете, кроме денег?
С ума сходят от денег только там, где нажива в новинку, корысть в диковинку. В странах, пошедших когда-то на большой эксперимент по вытравлению из общества всего обыкновенно-человеческого. Так, любые жизненные ценности, попадая в Россию, становятся в нашем страстном энергетическом поле сверхценностями. У нас не деньги, а ДЕНЬГИ. Не прибыль, а ПРИБЫЛЬ. Как-то огромно всё, ненормально. Вот – судите сами.
Например, одна женщина любит морковный сок. Килограмм моркови стоит 10–15 рублей. Если женщина имеет дома соковыжималку, то стакан сока обойдётся ей в 5–7 рублей. За пределами же дома начнутся дела нешуточные. Тот же стакан сока, выжатый на рынке, обойдётся лакомке в 40 рублей. Конечно, в стоимость уже входит износ оборудования, амортизация сокодавящей девушки, а также пожарная команда, санитарная инспекция и охранное предприятие «Илья Муромец интернешнл» данного района. Но всё равно – многонько. Всё-таки в восемь раз выше себестоимости! Соки пьются ходко, соковыжималка, девушка и прочее окупаются дня за три, дальше идёт чистая прибыль. Она нереально и ни с чем несообразно высока, измеряется в сотнях процентов. А это только первая ступень накрутки.
Дальше – больше. В вегетарианской столовой кафе «Троицкий мост» стакан морковного сока утянет из кармана нашей героини 54 рубля. В кафе средней руки – 60 рублей. В ресторане же цифры потеряют всякие здравые очертания: так, ресторан «Русский китч» за стакан морковного сока спросит с несчастной 180 рубликов, то есть более шести долларов. Себестоимость будет накручена где-то в двадцать пять раз.
Разве это нормально? Нет, это ненормально.
Пачка чая «Гринфилд» на рынке обходится в 45 рублей. В пачке заключено, к примеру, двадцать пять пакетиков, стало быть, около 2 рублей пакетик. Какова разумная цена маленького чайника чая, заваренного из одного пакетика и поданного в кафе, учитывая кипяток, обслугу и уборку? Наверное, рублей десять, не правда ли? Ну ладно, пейте мою кровь, 20 рублей. По-моему, это предел возможного, заповедная черта, за которую бесстыдство наживы не должно переходить, ведь труда-то нет почти никакого – только накрутка.
Ага, сейчас. Чайничек «Гринфилда» менее 40 рублей не стоит нигде. В ресторане – 70–80 рубликов. На берегу залива летом – 90-100.
Поверьте, такой торговли ни в какой Америке быть не может. На Лазурном берегу или на пляжах Испании, в Лондоне и Праге вы получите простецкий чай, из пакетика, за один, максимум за два доллара-евро. А обчищать ваш карман будут как родному только в глубоко родственных местах – в Сербии, в Польше, Болгарии и т. д. Везде, где люди ни в чём не уверены, всего боятся, всех ненавидят и о ценообразовании знают одно: ободрать и убежать.
Почему я вызываю такси для поездки с Университетской набережной до Ботанического сада и плачу 220 рублей – стоимость 12 литров бензина (120 километров дороги), когда я проехала в десять раз меньше? Прибыль уже не сто, не двести – тысяча процентов! Да мы с мужем заплатили в Нью-Йорке за дорогу от Бруклина до аэропорта всего 15 долларов, а ехали час и проехали более 40 км. В Санкт-Петербурге такой фокус бы не прошёл никак. На что же они, торговцы воздухом, в результате жалуются? Чем недовольны? Что свою трёхэтажную дачу строили не год, а полтора?
С такими накрутками, сколько ни зарабатывай – толку не будет. В прошлом году в скоростном поезде добиралась до столицы за 1200 – всё, нынче отдавай 1500. Маршрутки стоили 10–12 – стали 15–17. И везде чья-то прибыль не просто велика, но огромна, ни с чем несообразна. Получается круговорот зла: тебя обирают – обирай сам. А если некого обирать – вот мне, к примеру, что делать, а?
Так что это Россия – позорный рассадник пошлой корысти, голого чистогана и меркантильного безумия. Это в России рубль небо затмил и совесть заменил.
И когда придут наши зачищать мир от грязи – начинать придётся с этой помойки, с «русской дырки». Америка подождёт.
Нельзя жить можно
Если бытие Бога вызывает сомнения у иных грамотеев и нуждается, на их взгляд, в доказательствах, то душа ощущается в повседневной практике множеством человеческих существ. Так было в старину, когда жаловались, что «душа болит», «на душе тяжело», или веселились «от души», так есть и сейчас. А вот как именно ощущается душа?
Итак, она есть. Она есть сильно, непосредственно и демократично – обладание душой никак не зависит от национальности, пола, возраста, имущества, образования. Она есть в той или иной степени во всей органической жизни, есть у растений, у зверей. Это нечто врождённое, но – для людей как для экспериментальных существ – меняющееся с ходом жизни. Это – она. Незримое существо женского рода. Весь человеческий опыт говорит о душе как о существе женского рода. Её возраст не совпадает с биологическим. Душа растёт по каким-то своим законам, и разницу душевного и физиологического времени люди иногда ощущают сами в себе как поразительный контраст. «Молод душой», «душа ребёнка». Солидная дама с ужасом понимает, что у неё душа юной девушки, и это не фигура речи, а реальность: такая уж душевная субстанция досталась, растущая с трудом, медленно. Бывает иначе, душа растёт и умудряется быстро. Её удел – переживать. Не жить – живёт сам человек, весь человек, – а переживать. Как-то особенно соединяться с жизнью, измерять её собой и себя ею, включать в свой состав, присваивать, исторгать. Этот процесс порождает чувства. Лёгкое и безболезненное соединение индивидуальной души с жизнью вызывает радость, невозможность соединения – печаль (о несовершенстве жизни или о своей неумелости), если жизнь оказывается на данном участке прекрасной, душа впадает в восторг, если безобразной – в скорбь. Реакции души на жизнь непосредственны и неподдельны. (Их можно скрыть.) Одни души закаляются в переживаниях, другие так и остаются ранимыми, поэтому устают и болеют. Никакого отношения к инстанции разума или вкуса душа не имеет. Владея полноправно сферой чувствительного, трогательного, душа не защищена от вторжения лжи, фальши, разврата. Она не знает меры и может быть безмерна, а это в быту очень неприятно на вид. Но в целом жизнь, лишённая души, – это гниющий труп, где шевелятся проворные опарыши.
Из всех искусств важнейшим для души является музыка. Люди с чувствительной душой, переживая произведение, созданное при участии такой же родственной души, обычно заливаются слезами.
В последний раз мне довелось залиться слезами на представлении оперы Леонида Десятникова «Бедная Лиза» в Капелле, во время юбилейных концертов в честь пятидесятилетия композитора. Не знаю, совпадает ли нынешний возраст души Десятникова с его теперешним биологическим возрастом, но тогда, когда он сочинил «Бедную Лизу» – студентом Консерватории в 1979 году, – возраст души явно опережал реальный. Великолепный, безжалостный, иронический ум композитора блистательно воспользовался сентиментальной повестью Н. М. Карамзина для игры своими незаурядными возможностями. Но потому этот ум и незауряден, что оставляет территорию души неприкосновенной и её прав не оспаривает. В сочинениях Десятникова всегда есть особое и возвышенное над остальными участками музыкального текста место для чистого плача. Это место для бедной Лизы, то есть для бедной души человеческой, восклицающей от невыносимой, казалось бы, боли – «Нельзя жить! Нельзя жить!» (в опере Лиза именно так и поёт).
