– Ну, Яков Михайлович, вы объясните что-нибудь – что за площадь, откуда гусь, о чём думает отец Николай. Какая-то совсем новая тема зазвучала…
Толстая коса до пояса, ямочки на щеках, грудь, на которой, по выражению поэта, двухлетний ребенок может сидеть, как на стуле, щедрая ласковость души – всё это ни в какие русские времена не могло обеспечить обладательнице сокровищ хотя бы прожиточного минимума счастья. Как-то Лиля Серебринская сердито сказала Фанардину: «Яш, ты знаешь, мне иногда кажется, что если такая женщина, как Алёна, спит одна, это значит, на русской земле большая беда случилась…» Спать одной Алёне приходилось долго – так, между первым и вторым мужчиной прошло три года, а нынешнего спутника жизни, с которым она и уехала в Горбатов, пришлось после развода с мужем ждать пять лет. Алёна не была виновата в разводе – мужа увели по всем бесстыжим правилам, описанным в книгах про стервятников женского пола. Она говорила тогда, в эту страдальческую свою пятилетку, с грустным смехом, что её ужасно удивляет, как мало у нас психических больных, ведь счёт по идее должен был бы вестись на миллионы – на миллионы женщин, и ещё поразительно, до чего у нас редки женщины-маньячки. «Это всё он, великий алкоголь! – восклицала Алёна. – Как врач говорю вам: если в состоянии фрустрации не пить, это стопроцентный дурдом. Памятник, памятник Алкоголю ставить надо! В виде фонтана…» От первого брака у Алёны был сын Иван, неглупый и мягкий характером, но немного как будто недоделанный мальчик, с ослабленной волей, всё у него как-то криво, нелеповато выходило – учился в Педагогической академии лет восемь, женился случайно и глупо, через год разбежались. Во втором браке Алёна родила очень бойкого, нахального мальчишку Мишку. Алёна увезла сыновей в Горбатов, когда встретила своего Огурчика, инженера-электрика Петра Агуркина, и уже там, в возрасте пятидесяти лет, родила дочь Соню. Но там, в Горбатове, вообще началось инобытие. Алёна поменяла судьбу.
Потом уже она призналась, что просила об этом, смиренно и упрямо, приходя в церковь и моля о ниспослании ей мужа, твёрдо решившись положиться наконец в этом вопросе на Отца, и только на Отца. Не месяц, не год – несколько лет, каждую неделю, а то и чаще, Алёна просила об одном и том же и в одних и тех же выражениях. Надо думать, постепенно царство строгости привыкло к полной, румяной, простодушной женщине, которая, испуганно уставив в окна икон кроткие серые глаза, упрямо твердила свою просьбу: родивший меня женщиной, да ниспошлёт мне мужа!
Просьба была и законной, и справедливой, и верно адресованной, а потому после долгого и внимательного рассмотрения – оные мельницы, как мы знаем, мелют медленно! – была удовлетворена.
Многие утверждают, что мир несправедлив, и возразить трудно. Однако не в том беда, что мир несправедлив – а в том, что он иногда справедлив. Если бы всё было построено только на взаимном пожирании, познать мир не представляло бы никакого труда. Подумаешь, один гад съедает другую гадину! Всё тогда предельно чётко: наверху – самые крупные гадины, потом идут гадины поменьше, внизу копошится совсем уж всякая чепуха и пересортица, кусая друг дружку и при всякой возможности норовя цапнуть другую, ослабевшую гадину, калибром выше. Вроде бы взору исследователя именно такая картина и представляется – ан нет! То и дело хороший человек вдруг ни с того ни с сего любим и счастлив, награда находит героя, заслуги одариваются сполна, злодей наказан, талант процветает! Всего этого наберётся, может, на горстку, на глоточек, на малое блюдечко – но все карты этим спутаны и все схемы похерены. Может, в мире всего-то и бродит, что лучик света, кроха добра, капля истины и красоты на медный пятачок, – но сила их воздействия оказывается сокрушительной, стирающей напрочь все правила и определения, и вот ничтожно малый плевок Царства Небесного в царство земное формирует закон законов: о мире решительно ничего нельзя сказать наверняка.
А всё-таки Алёна не сразу распознала посланца, и сделать это было непросто. То, что она подобрала однажды у дверей своей квартиры, ни для каких целей вроде бы не годилось. Петя Агуркин приехал навестить землячку, обучившуюся в Университете и вышедшую замуж на берегах Невы, но переборщил, снимая нервное напряжение (к оной землячке Наташе он был неравнодушен) и заплутал в корпусах дома номер пятьдесят два по проспекту Космонавтов. Возвращаясь домой, в третий корпус, квартира семьдесят один, пятый и последний этаж, Алёна обнаружила мужичка – маленького, бородатого, лысоватого, с потёртым коричневым чемоданом на ржавых застёжках, который тихо, но патетически восклицал: «Мадам! Мадам!» – и более ничего разъяснить не мог: Похожие экземпляры с похожими чемоданами когда-то приезжали к её маме Анне, которая была родом из деревни Окулово, и Алёна даже подумала, что это затерявшийся родственник. На всякий случай, как то принято у добрых христиан, Алёна впустила пришельца и уложила в комнате сыновей, благо те уехали к друзьям на выходные. Но мужичку так просто не спалось, он вставал ночью, пытался что-то понять, затевал бессвязные разговоры. Утром, когда Алёна завтракала овсяной кашей, которую варила сама из цельных зёрен, Агуркин вышел в кухню и замер, глядя на простоволосую хозяйку в майке цвета погибающей бирюзы и безразмерных шортах.
– Мужик, – ласково спросила Алёна, – ты кто?
– А где Наташа? – убито ответил гость.
– Наташи нет. Есть Алёна. Подходит? – засмеялась она.
Агуркину сразу показалось, что подходит, и подходит совершенно и насовсем. Но недоразумение выяснилось, надо было уходить, а он был человек с ущербной волей и повреждённой речью, и всегда страдал, когда надо было принять твёрдое решение. Он и так надорвался, отыскивая беглую Наташу, которая от долгого отсутствия в его реальности приобрела черты божества. Чтобы освоить новый женский образ, требовалось время. Он унёс этот образ с собой и два дня скитался по городу, привыкая к нему. Потом вернулся.
Излучение Алёны некоторые воспринимали, а некоторые нет, и от этого зависело восприятие её внешности. С лучами она казалась статной, голубоглазой, золотоволосой красавицей, без лучей – приземистой полной тёткой с глазами серыми и волосами русыми. Алёна сама своего излучения не видела и понять загадочную двойственность отношения к ней никак не могла. Стоило ей увериться, что она безумно привлекательна в чьих-то глазах, как появлялись другие, равнодушные, скучные, и Алёна тут же в себе полностью разуверялась. Кроме того, излучение тоже от чего-то зависело и то разгоралось, то затухало. Алёна понимала, что на кого-то действует, на кого-то нет, но не знала, что люди воочию видят в ней разных женщин. Агуркин был на волне излучения постоянно и видел божественно прекрасную, милосердную женщину, возле которой у него проходила всякая боль, даже страшнейшая из земных болей – душевная. Он и припал к ней. Он был добрый, слабый человек, с ужасной кашей в голове, но, как многие русские люди, умел в грозовые минуты взмахнуть крылами и взор лить. Кроме того, что немаловажно, при Алёне он наливался силой и был мужчиной хоть куда. Алёна, относившаяся к нему сначала настороженно, потом снисходительно, потом ласково, в близости была изумлена до основанья и стала любовно именовать его «Огурчиком». Прозвание било в точку – поселок городского типа Горбатов, бывшее село Горбатово, славился на всю Тамбовскую область
[3]
и даже за её пределами невероятным, уникальным, прадедовским способом засолки огурцов – в реке. Огурцы помещались в бочки, заливались специальным рассолом, в состав которого входила местная минеральная вода, и укладывались под определенным углом, на сдержках и противовесах, в холодную речку Мурашу. Об этом и о прочих прелестях Горбатова – о церкви Михаила Архангела, о библиотеке, которую удалось сохранить и в которой царил человек по имени Октябрь Платонович, судя по всему, полновесный герой, о грибных лесах и поразительно носких курах, о ранней весне и летнем сборе подсолнечника – Огурчик рассказывал Алёне вдохновенно и косноязычно, и Алёна поняла, что таких целей, как жилплощадь в Петербурге, у Пети Агуркина нет. Наоборот: дело шло к увозу Алёны в Горбатов.
