– Хорошо. Продолжим. В настоящее время все люди заняты наконец своим прямым делом – борьбой за существование. Все грёзы наконец из них вылущены и дурные мечты испарились, или лучше сказать – испражнились вместе с небывалым общественным строем, где каждому полагалось галлюцинировать по заданной программе от детства к старости. Мы имеем жизнь как таковую – и можно сказать, что жизнь как таковая имеет нас. Вы, молодая женщина интеллигентной профессии, должны думать только о себе и о своей семье, если она у вас имеется. Не имеется. Значит, об этом и следует думать. С какой стати вы мечетесь, разыскивая какую-то таинственную правду о пожилых дамах, которые никак не участвуют в вашей судьбе? Ни для чего вам не нужны? Вы не оперуполномоченный, не следователь, не частный детектив, не друг и не родственник покойных. Вы что, скучаете, как принц Флоризель? Вам некуда девать время? Такой симпатичной женщине?
–: В том, что вы говорите. Роза Борисовна, есть правда. Но это не вся правда.
– Какая же вам ещё нужна?
– А такая, что человек всегда был фантастическим животным, и даже борьба за существование у него не обыкновенная, а фантастическая. Действительно, я должна то-то и то-то. И всё я про это знаю. Но есть вещи, которые вроде бы мне не нужны и меня не касаются, а выходит, что очень нужны и не просто касаются, а цепляют всеми когтями и волокут куда-то. Зачем люди собирают марки, лезут в горы, валом валят в религиозные секты, читают отвлечённые, ничего общего с бытом не имеющие книги, да с таким пылом, с таким самозабвением? При чём тут борьба за существование, при чём тут нужды тела? Я вам говорю честно: меня эта история зацепила и поволокла. А с тех пор, как умерла и Марина Валентиновна, я вообще, как говорится, места себе не нахожу. Мы почти три дня вместе провели… Роза Борисовна, прошу вас, что вы знаете об этом деле? О чём вы говорили тогда, двадцать восьмого сентября, когда собрались у Серебринской?
Роза помолчала, потом достала из особого узкого шкафчика в углу гостиной длинную, изогнутую книзу черную трубку и табак. Неспешно занялась известным ритуалом. Когда она раскурила трубку, Анна готова была поклясться, что более уместного зрелища не придумаешь, да и сладкий противный запах, к счастью, был перебит вишнёвым дымом.
– Вам исключительно идёт. Странно, что женщины так редко курят трубку. Наверное, терпения не хватает… Скажите, это правда, что мне говорила Марина, – вы тогда все поссорились?
– Правда.
– Почему?
Роза молчала, попыхивая трубкой.
– Князь Мышкин в начале романа, сидя в передней у генерала Епанчина и разговаривая с лакеем, просит у того дозволения покурить. Объясняет, что привык за границей, и у него табак с собой, а вот уже три часа как он не курил. То есть, так надо понимать, он трубочку курит.
– И что?
– И то, что потом князь ни разу эту мифическую трубку не достаёт, и нигде нет ни малейшего упоминания о том, что он курит. Как вы можете это объяснить?
– Наверное, Федор Михайлович просто забыл про эту деталь. Или сознательно выкинул такую Князеву привычку. Она бытовая, конкретная, а для Достоевского быт – только фон общей катастрофы. Трудно себе представить, что в том сверхъестественном напряжении, в каком находится в романе Мышкин, у него было время и настроение спокойно попыхивать трубкой.
– Да, – ответила Роза. – Вы подошли близко. Трубка Мышкина – часть швейцарского или, точнее, небесного пейзажа, из которого он прибывает в Петербург и на землю, то есть в ад. Горы, дети, прекрасная страдалица Мари, добрый доктор, никаких товарно-денежных отношений, покой – и вдобавок трубочка. Но эта небесная Швейцария закончилась в вагоне поезда, привезшего князя в иной мир. Здесь иные дети, иные страдания и иные хозяева. Поэтому трубка другого мира так и остается в другом мире, где жизнь слушалась князя, даже подчинялась ему. Вы спросили, отчего мы поссорились, и я отвечу – вот поэтому. Потому, что рай на земле невозможен. Мы, наш кружок я имею в виду, нашу маленькую семейку, мы слишком долго и слишком упрямо предъявляли жизни тип отношений, для этой жизни, в общем, ненужный. Мы, можно сказать, создали бесполезный идеал. Всё это должно было погибнуть.
– Зачем же так фатально? Люди всегда стремились дружить, и многим это удаётся, несмотря ни на что.
– Многим? – Роза брезгливо передёрнулась, будто мысль о каких-то «многих», дружащих между собой, была ей невыносимо противна. – Если цель жизни – личное преуспеяние, индивидуальный успех, скажите на милость, при чём и зачем тут дружба? Хвастаться друг перед другом новыми победами? В советских мультфильмах наши сценаристы вбивали в голову, что дружба – это главное, без дружбы никуда, давайте жить дружно, вот и вбили. У вас много друзей?
– Может быть, в каком-то высоком смысле их у меня вообще нет. А так, по жизни… Если что случится, кое-кто поможет.
Роза попыхивала трубкой, глядя перед собой.
– Вам интересно жить? – вдруг спросила она.
– Пожалуй, да. Скорее – да… А вам?
Роза сделала странное комическое движение – пожала одним плечом и дернула одним углом губ.
– Я носитель разума, – сказала она. – Мои личные печали не должны тормозить его работу.
– О, – улыбнулась Анна. – Если вы знаете, как это сделать, – поделитесь с людьми. Это было бы величайшее открытие века…
– Открытие состояло бы в том только, чтобы поставить интересы разума на первое место в жизни. Мужчины это умеют иногда. Женщины – в редчайших случаях. Но какова зато победа, каков триумф – родиться жалкой, уродливой женщиной и, нисколько не извиняясь за своё существование, не унижаясь, никому не угождая, развить свой разум до возможного предела! Какое удовольствие – лететь над всеми ничтожными предрассудками, запретами, советами идиотов, над мышиной долей миллионов… и Лиля могла бы так. Могла! Она умненькая девочка была. Но без полёта. Осталась на земле. А эти судороги на теле родины, сетования насчёт нелепостей жизненного уклада – абсолютно тупиковый путь рассуждения.
– Тупиковый?
– Конечно. Приходится оперировать одним и тем же набором фактов и методологий, ограниченных историческим опытом данной нации. Это хождение по кругу с постепенно затухающей энергией. Заявить, мол, вы говорите, в России всегда было так-то и так-то, а я говорю, теперь будет не так, внести что-нибудь принципиально новое в эту жизнь мог бы какой-нибудь гениальный невежда, да ещё обладающий титанической волей и властными полномочиями – случай невероятный практически. В виде убогой пародии на такого фантомного титана явился было Хрущёв, да и то пал скоренько. Лиля… Лиля всю жизнь жила в ожидании чуда. Какой-то человек-амфибия… Ведь действительно при социализме удалось вывести искусственную породу людей. Нет. мудрый обыватель ни на что не поддался, свято храня в неприкосновенности свое священное «мурло мещанина», но все эти врачи «скорой помощи», пишущие по ночам прогрессивные романы, учительницы, собирающие после уроков наиболее пытливых учеников, тихо помешанные на камешках истины краеведы, зачитавшиеся в избе на краю села агрономы и прочая публика – это же всё питомцы некоего Профессора Сальватора. Профессор от дел отставлен, и что прикажете теперь делать жертвам его в высшей степени удачных экспериментов? Помилуй боже. Лиля каждый день читала газеты!
