Что может сделать обыватель высшего типа, мыслящий обыватель, если он втянут в мир, основанный на борьбе противоположностей, которые прикидываются тождествами? И хочет прожить долго, интересно и со вкусом?
На это есть правила. Их двадцать семь.
Правило первое: «Не завершайте свой образ».
Люди обожают писать собственные ментальные портреты и потом всучивать их окружающим. «Я такой-то». «Я люблю то-то». «Я никогда не делаю того-то». «У меня такое свойство…» Так вот, старайтесь не завершать этих портретов, потому что завершенные портреты отправляются или в галерею, или на свалку. Делайте то, что вам не свойственно. Меняйте занятия и знакомых. Сбивайте программу. Потом возвращайтесь обратно.
Однажды мне удалось предотвратить намечающуюся жизненную катастрофу только тем, что я, чуя беду, ни с того ни с сего уехала на два дня во Владимир. Сбила программу!
Остальные правила так хороши и действенны, что я вам их даром не отдам.
……………………………………………………………………
Свою квартиру мама выменяла с тем расчетом, чтоб не уезжать далеко от кормилицы-мастерской, и Андрей прошелся по родным Сокольникам с неопределенно-хорошим чувством. Таков человек: к чему ни на есть, а прилепится сердцем. Здесь химчистка была, там меня побили в седьмом классе… не важен реестр наших царапинок и огонечков, отрадно, что глупое сердце работает, наполняя кровью иллюзию жизни.
Семья отужинала, и Анатолий Александрович в кресле-качалке читал патриотическую газету, явно с ней не соглашаясь, впрочем, он никогда не соглашался ни с какими газетами. Мама бросилась Андрея кормить и все выспрашивала, не собирается ли он жениться, на что Андрей процитировал, стараясь сделать похоже, незабвенного Эраста Гарина из старого фильма «Свадьба»: «Женитьба – шаг серьезный». Но старания были напрасны – цитату никто не опознал, и Анатолий Александрович одобрительно кивнул. Андрею стало смешно – ведь перед ним и был тот самый сверхсерьезный мир, не замечающий своего комизма, мир чеховской «Свадьбы», который сам себя узнать, а уж тем более процитировать фрагмент своего отражения, ну никак не мог. Здесь царила жизнь как таковая, и для нее все искусства были где-то там, навроде облаков.
– Валерка? – удивилась мама. – Вот вспомнил. Валерка лет десять в Америке ошивался, а теперь здесь года три. А Инна с девочками там осталась. Ну, он без них не скучает, сам понимаешь. Так он на Второй Брестской так и живет, хватило ума квартиру не продавать, помнишь, такая двушечка у них была хорошенькая? Так и телефон тот же. А он тебе к чему? Нам от него ничего не надо.
Родство с Валеркой было по Илье, по мужу, а свирепая серьезность Анатолия Александровича отменяла прошлую мамину жизнь. Он свое как отрезал, и будь любезна.
– Такая история вышла, мам, вот хочу с тобой посоветоваться, – сказал Андрей, попивая вкусный чай, ох, никогда самому так не заварить, – я тут по делам оказался в Питере (по каким делам, объяснять не стал, бесполезно). И на меня вышла одна женщина… у нее, оказывается, дочь от дядьки нашего. Лет шестнадцать, кажется. Славная девочка…
– Дочь? Валеркина дочь? – и в глазах мамы зажегся огонек, который во всем мире зажигается у женщин, прослышавших о внебрачных детях, о потерянных и обретенных детях, – огонек, который телевидение давно раздуло в мировой пожар. – Постой…
Мама, немного располневшая, коротко постриженная (в светло-русых волосах седина была незаметна), в белой футболке и джинсах, перетянутая на поясе аппетитным фартуком расцветки итальянского флага, с изображениями различных макарон, от интересной новости совсем посвежела.
– Слушай, это что, от той проститутки дочь, которая деньги с него взяла, девять тысяч? Я помню!
Анатолий Александрович хмыкнул и насупился, вспомнив об опасностях мужской жизни.
– Ну, я не знаю насчет этого. Мамаша, конечно, та еще, а девочка симпатичная. Как ты думаешь, могут они встретиться? Все-таки девочка имеет право увидеть отца. Позвонить дядьке, нет?
– А ты тут при чем? Ты с какого бока? Не лезь ты в это дело, Андрей, – отрезала мама. – Это грязное дело, и тебя не касается.
– Согласен, – вмешался Анатолий Александрович. – Это их дело, Времиных. А мы теперь Козельские.
– Но я-то Времин, – терпеливо улыбнулся Андрей. – Я дядьке-Валерке родной племянник, а девочка – сестра моя двоюродная. Это не седьмая вода на киселе, как в народе говорят, а самый тот кисель и есть – прямое, близкое родство.
С такой постановкой вопроса Козельские согласиться не могли.
– Глупости, – твердо заявил Анатолий Александрович. – Нечего тут Кавказ вшивый разводить – родство, фиговство… Это черножопые друг дружку за жопы тянут, это у них там все родственники-переродственники, чтоб из русских кровь пить всем кагалом. Всюду протырятся черти. А мы шайками не бегаем! Мы не будем для своих одну мораль разводить, для чужих другую, у нас одна мораль.
– Какая, интересно.
– Справедливость! – рыкнул Козельский. – Если мне на всех наплевать, то мне и на родственников наплевать, а если я за всех шкуру отдам, то я ЗА ВСЕХ шкуру отдам, а не потому, что двоюродный племянник и тетя четвероюродная, чтоб их… мать…
– Еще круче продадут эти родные, – подтвердила мама. – Свои хуже чужих. Ты посмотри, в судах что творится.
– Ну да. А потом эти мужики, которые штаны не умеют застегивать, наплодят выблядков, и готовы… родственники.
– Что-то вы так волнуетесь, Анатолий Александрович, – заметил Андрей, которому враз опротивела эта ухоженная квартира, где не было ни одной перегоревшей лампочки, а в гостиной наверняка стоял домашний кинотеатр, только он за все визиты так ни разу до гостиной и не добрался, все в кухне его держали. – Может, у вас у самого где дочь незаконнорожденная подрастает, а? Шутка.
Мама глянула на мужа с некоторым вопросом в глазах, тот сердито мотнул головой и демонстративно вернулся к своей газете.
– Понятно, – вздохнул Андрей. – Веселую старость вы себе готовите, ребята, скажу я вам как ненужный родственник. Не пришлось бы позавидовать вшивому Кавказу. Ладно, мам, давай мне телефон дядьки, я ему позвоню, ситуацию нарисую, а там уж как хочет…
Глава четырнадцатая,
где появляется виновник наших бед и торжеств, то есть наш мужчина, то есть дядька-Валерка
Представьте себе, что вы в бывшем императорском театре, сияющем от позолоты и хрусталя. Взмывает вверх бархатный занавес. Оркестр играет увертюру… а на авансцену, пошатываясь, выходит толстопузый бородатый мужичонка с расплывшейся физиономией и медленно оседает в круге света, не в силах издать ни звука.
Нет, нет, я не хочу, чтобы мой герой так сразу и так позорно провалился в ваших глазах. Я ему помогу! Сейчас появится могучий женский хор, который будет петь: «Люблю тебя! Хороший ты! Люблю тебя! Хороший ты!»
Слушая хор, мужчина оживляется и пробует встать на ноги. Ура! Встал.
