– Простите меня, – сказала она. – Это ужасно, но когда вы сказали, когда вы сказали, что вам так больше нравится, ну, нравится, что я не еврейка, я подумала, уж не относитесь ли вы к числу людей…
– Каких людей? – спросил Шарль. – Антисемитов? Да вы шутите, Алиса! Какая дикая мысль! У меня, знаете ли, отец был дурак, а дядя очень умный – он умер два года назад, и я занял его место на фабрике. Он однажды разговаривал со мной на эту тему. Он объяснил мне, что на мало-мальски обозримом отрезке нашей истории, начиная с Карла Великого, всякий человек, знаменитый или незнаменитый – взять, скажем, какого-нибудь потомка Людовика XVI, – насчитывает обязательно, неизбежно, по меньшей мере двадцать миллионов предков, это не считая неизвестные нам племена и всех предшествующих обезьян. И если кто-нибудь, сказал он мне, станет уверять, что среди двадцати миллионов его предков не нашлось прапрабабушки, соблазненной евреем, или прапрадеда, женившегося на юной еврейке, – это учитывая миграции и переселения народов, происходившие за двадцать веков, – «если кто-нибудь, дорогой мой Шарль, станет клясться тебе, что он чистокровный ариец, дай ему пинка под зад, потому что он кретин». И ведь прав был, нет? Антисемитизм – чистейшее безумие.
– Возможно, и безумие, но он существует, – сказала Алиса, укладываясь на спину и закрывая глаза, в то время как Шарль, опершись на локоть, вытянулся возле нее, но на почтительном расстоянии. Он пожевывал травинку, разглядывая то деревья, то воду. Когда же он повернулся к Алисе, она лежала с открытыми глазами и смотрела на него. Что-то влажное сочилось из-под ее век, собиралось во внешних уголках глаз и медленно стекало на виски. Через секунду Шарль сообразил, что эта влага называется слезой, и содрогнулся. Он нащупал руку Алисы – она не отдернула ее – и, не оставляя места экивокам, приник к ней нежными горячими губами. Алисе впервые доводилось видеть, чтоб на зеленой траве почти обнаженный, в одних плавках, мужчина целовал руку готовой разрыдаться женщине.
Однако вместо комичности данной сценки она ощутила только ее нежность. Весь замысел Жерома, их планы и маневры показались ей вдруг чудовищными, несправедливыми, недостойными. Как можно этого чувствительного, нежного, доброго человека, человека, к которому жизнь была так добра, как можно лишить его радости, веселья и каждодневной неги. Необходимо переубедить Жерома, думала она, вставая и неторопливо отряхиваясь; но в глубине души она уже знала, что бунт ее уляжется и что Шарлю вместе с другими придется встать между сегодняшними палачами и их завтрашними жертвами, и это несмотря на бронзовый загар и шелковистые волосы, несмотря на всю его бесхитростность и на то, что она сама начинает в самом деле испытывать к нему нечто вроде слабости.
А потому, когда, одевшись, они обнаружили, что заднее колесо Алисиного велосипеда непригодно для дальнейшего передвижения – Шарль, пока ходил за сигаретами, успел применить старую испытанную уловку, – Алиса доверчиво и даже с удовольствием и некоторым волнением устроилась на раме перед Шарлем и на протяжении нескольких километров, отделявших их от дома, ощущала, как он погружает лицо в ее растрепанные встречным ветром волосы, и как, нагибаясь и с несколько преувеличенной энергией налегая на педали, прижимается телом к ее спине. Природа, как и их щеки, уже окрасилась в розовые тона, когда они подъехали к дому. Сарказмы Жерома относительно их приключения с велосипедом совершенно зря рассердили Алису. Она ведь не подозревала, что в пору их бурной молодости «проколотая шина» была у них обоих излюбленным приемом невинного волнующего флирта.
Глава 5
В тот же вечер чуть погодя она стояла перед зеркалом и впервые за долгое время с удовольствием разглядывала уже чуть золотистое и еще чуть красноватое под иссиня-черной копной волос отражение своего лица. Она любовалась посвежевшей физиономией, живым насмешливым выражением глаз смотревшей на нее женщины, женщины, которую так явно желал и так подчеркнуто уважал красавец Самбра, спонтанный, чувствительный, неловкий и нежный Шарль, о котором еще вчера она не имела никакого представления и которого сегодня знала «наизусть» – это детское словечко пришлось здесь как нельзя кстати.
На ней была черная с белым полосатая юбка в складку, стального цвета блузка, бусы и золотые серо-голубые серьги. Она снова почувствовала себя элегантной, вовсе к тому не стремясь, хотя против тоже ничего не имела. Жером постучал в дверь и тотчас вошел. Лоб его был нахмурен, губы сжаты, глаза холодно смотрели из-под насупленных, но слишком светлых, для того чтобы казаться устрашающими, бровей. Подобное выражение недовольства на лице было ему несвойственно, и Алиса поспешила его рассеять.
– Что вам удалось сделать? – озабоченно спросила она, сердясь на себя за эту поддельную озабоченность.
– Я посетил две фермы, одну пустую и другую, где живет хозяин обеих, старик Жело, в свое время он учил нас удить рыбу. Он лишился руки на войне четырнадцатого года и потому затаил на бошей, как он выражается, основательную обиду. Он спрячет кого угодно, как угодно, когда угодно… Еще я поговорил со старшим мастером на фабрике у Шарля, которого я тоже знаю. Если будут документы, он устроит нашим «проезжим» работу, вполне даже правдоподобную. Единственное условие, разумеется, это чтоб Шарль позволил своим работникам, как он говорит, «валять дурака».
– Сдается мне, он на правильном пути, – сказала она, улыбаясь и глядя Жерому в глаза (как она сама подметила, впервые за этот вечер).
В ответ Жером засмеялся, но каким-то странным, неестественным «желтым» смешком, в то время как Шарль смеялся открытым «красным» смехом, подумала Алиса ни с того ни с сего, не к месту, некстати. Она все чаще ловила себя на неожиданных поворотах мысли и резких перепадах настроения, чего никогда не случалось с ней после кризиса, того «большого кризиса», и что в свое время очень рано сделало ее одной из самых необычных и привлекательных женщин Парижа и Вены. В ее тогдашней веселости было что-то особенное, свободное, занятное, смесь холодного юмора и пылкого воображения, не говоря уж о сокрушительных ляпах в адрес отдельных лиц.
Между тем смех Жерома, независимо от его цвета, был невеселым и оборвался внезапно. Они пристально глядели друг на друга, словно чужие (а ведь за последние три года они сотни, тысячи раз подолгу смотрели друг другу в глаза, она – вопросительно, со смертельным страхом перед жизнью, он – заботливо и бесконечно нежно. Теперь все изменилось: они бросали друг другу вызов). Немедленно остановить это, подумала Алиса, происходит что-то ужасное, и это надо пресечь как можно скорее.
– Я не сомневаюсь, что вы уже соблазнили Шарля, – произнес он деланым светским тоном. – Фокус с проколотой шиной означает у него подлинное, серьезное увлечение.
– Как это? – спросила Алиса.
Спросила небрежно, но сама застыла перед зеркалом с губной помадой в поднятой и одновременно безжизненной руке, словно остановленный крупный план в фильме, который только ответ Жерома мог привести в движение.
– Когда мы с Шарлем только начали волочиться за юбками, – сказал Жером, – в переходном, что называется, возрасте, успехи наши были не слишком очевидны, и мы всевозможными способами помогали Венере: предполагалось, например, что трюк с проколотой шиной очень воспламеняет девушек. Мы везли их домой на раме, вдыхали аромат их волос, касались грудью их спин – действовало безотказно, во всяком случае на нас… Не самый, понятно, утонченный способ ухаживания, но все же…
