С появлением подростка в машине немедленно возникает и давний приторно-кислый запах, и конечно же Змий подколодный тут же заявляет, что «этого красавчика нужно как следует отстирать на ближайшей же остановке». Смотри-ка, а он вроде бы понял, вон как покраснел! — с интересом отмечает Кадровик, глядя на подростка. Впрочем, чему тут удивляться? Пусть он даже прожил в Иерусалиме считанные месяцы, всё равно — кое-какие ивритские слова могли застрять в его молодой памяти, а если не слова, то ведь бывает, что даже интонации чужого языка и те могут порой подсказать, что говорят о тебе люди. Он дружелюбно улыбается подростку, говорит: «Шалом, — и насмешливо спрашивает: — Ну, может, ты хоть это слово помнишь?» — однако юный красавчик только опускает глаза, но на вопрос не отвечает, как будто решительно отказывается понимать что бы то ни было, что связано с тем городом, где погибла оставленная им мать, и с обычным для него выражением злого упрямства молча отворачивается к заднему окну, словно самое важное для него сейчас — проверить, что гроб матери никуда не исчез, не сорвался с прицепа. Нет, вот он, подпрыгивает сзади на платформе в красноватом свете задних фар, временами выхватывающих из темноты мрачные клочья низких туч, передовых вестников той снежной бури, что давно уже накрыла оставленный далеко позади город.
Между тем короткое двоевластие на водительских местах, похоже, закончилось. По всему видно, что младший из братьев охотно передал бразды и ответственность старшему, и теперь руководить экспедицией будет более опытный человек. Он уже и маршрут выбрал — хотя и более длинный, но зато идущий по широким, а потому относительно безопасным и быстрым дорогам, и теперь, убедившись, что младший брат вполне управляется с тяжелой бронированной громадой, полностью переключается на приборный щиток, пытаясь расшевелить застывшие стрелки мертвых приборов, которые в своей прежней, армейской жизни, видимо, исполняли обязанности средств связи и управления огнем. Временный консул, тоже человек практически подкованный, благодаря своему давнему знакомству с сельскохозяйственной техникой, с воодушевлением присоединяется к этим усилиям, и вскоре им вдвоем действительно удается пробудить один из приборов, стрелка которого, ко всеобщей радости, вдруг начинает судорожно дергаться — впрочем, весьма беспорядочно и без всякого видимого результата. Машину качает и подбрасывает, каждое переключение скоростей сопровождается оглушительным скрежетом, но общее приятное возбуждение перекрывает все эти мелкие неприятности, и начало далекого путешествия в неведомое всё еще сохраняет весь аромат и вкус интересной авантюры, так что даже появившееся в заднем окне мрачно-золотистое сияние, которое старший водитель тут же объясняет рассеянием света в снежных занавесях далекой бури, нисколько не пугает приободрившихся путников. Змий подколодный включает лампочку над своим сиденьем и принимается что-то чиркать в блокноте.
— И подумать только, — размышляет вслух Кадровик, — если бы этот писака не вылез со своей гнусной статьей, никому из нас не пришлось бы трястись сейчас по этим снежным дорогам. Лежали бы себе в тепле под одеялами и давно уже спали.
— Это ты бы спал? — улыбается Журналист, захлопывая свой потрепанный блокнот. Нет, старый приятель явно преувеличивает. Здесь сейчас восемь вечера, значит, в Иерусалиме суббота уже на исходе, а насколько ему, Журналисту, известно, Кадровик в эту пору не столько прячется под одеяло, сколько как раз выпрастывается из-под него, чтобы начать свой обычный поход по кое-каким злачным местам. Во всяком случае, именно так говорят злые языки.
Вот как? По злачным местам? Значит, они за ним следили, в этой своей газете? Очень интересно. И зачем?
— Не я, — говорит Змий, указывая на своего Фотографа. — Он. Ему срочно нужна была твоя фотография.
Ах, фотография?! Тот вот уродливый, размытый снимок? И что же, у них в газете такие фотографы, что даже для сенсационной статьи не могут сделать приличную фотографию?
А что ему, собственно, не нравится? Снимок как снимок, вполне приличный.
— Приличный… — ворчит Кадровик, впрочем, вполне беззлобно. — Ты, конечно, убежден, что он приличный, потому что ты считаешь его приличным? Я вижу, у тебя всё еще остаются иллюзии, что именно ты владеешь истиной.
— На владение не претендую, — парирует Змий, — но стремиться к ней стремлюсь и верить в нее верю. А в общем-то стоит ли так волноваться из-за какого-то газетного снимка? Не из-за него тебя будут любить или ненавидеть. Не выражения лиц всё решают, а дела, а, кстати, делами твоими я, например, сейчас вполне доволен.
— Он мною доволен, — усмехается Кадровик. — Скажите, какой чести я удостоился! Ну, и чем же это ты так доволен, интересно?
— Тем, что ты сумел уловить главный внутренний смысл всей этой нашей истории.
— И в чем, по-твоему, этот смысл?
— Конечно же в том, чтобы доставить эту Юлию Рогаеву, вашу бывшую работницу, в ее родную деревню и похоронить ее именно там. В этом, на мой взгляд, и состоит высшая человечность. Наша с тобой и твоего хозяина.
— Минутку! — удивляется Кадровик. А он-то тут при чем, писака несчастный? Он-то каким боком относится к их человечности?
Ну, как же, а кто вообще сдвинул всё это дело с мертвой — в прямом и в переносном смысле мертвой — точки? Кто, как не он, «несчастный писака», как изволил сейчас выразиться его старый приятель, в десятках своих острых, резких, атакующих статей, написанных за последние годы, неизменно разоблачал, указывал, нападал на учреждения, фирмы и государственные институции и клеймил отдельных людей, утративших стыд и совесть? Кому угрожали судебными исками за клевету? Да-да, угрожали, хотя потом и отступали, шли на попятный, предпочитали проходить мимо, с выражением невинно оклеветанных и пострадавших, глядя сквозь него, как будто его нет. А то и напротив — смотрели в упор с презрительной и наглой улыбкой. Вот, мол, мы и живем себе, как жили, и ничего тебе не поможет, мы даже отвечать тебе на твои обвинения не подумаем.
— Именно это я и предлагал Старику, — цедит Кадровик. — Надо было и нам не отвечать…
— Ах, вот как?! И что же, он тебя не послушался? И правильно сделал. В этом как раз проявилось всё его достоинство. И я должен признаться — это едва ли не первый раз, когда моя разоблачительная статья, моя, написанная за одну ночь, наспех, заметка что-то изменила в жизни, вызвала не просто ясное и однозначное признание вины, но желание что-то изменить, загладить, исправить. Мои слова сотворили новую реальность, и посмотри какую — огромный бронированный вездеход, на четырех огромных колесах, спешит доставить тело погибшей женщины в ее родную деревню за тысячи километров от Иерусалима.
Да, он знает, они все называют его Змием подколодным. Так вот, если он Змий, а он даже готов с этим согласиться, то он — Змий с чуткой и чувствительной душой. И в его Змиевой голове иногда рождаются важные и правильные мысли. А также слова, в которые можно эти мысли оформить. Вот, например, сейчас, несмотря на поздний час и усталость, он уже обдумывает продолжение той своей статьи, с которой всё началось, вся эта поездка, и что, по мнению Кадровика, будет там описано? Да вот эти треноги, тут, на полу! Как думает приятель, что на них крепилось?
