— Значит, вам фотографию? И имя тоже? Оживить историю? Забудьте об этом! Вы не получите никаких дополнительных данных, пока не согласитесь отозвать свою статью или, по крайней мере, изменить ее злобный, оскорбительный тон.
— Отозвать? Да нет, статья моя крепко стоит на обеих ножках. А вот меня вы надоумили. Я, пожалуй, действительно еще немного поработаю над этой темой. Интересно было бы выяснить, как это у вас в пекарне увольняют сотрудника и одновременно продолжают платить ему зарплату? И вообще, я думаю, что из этой истории можно еще кое-что выжать. Люди любят читать о жертвах терактов, это не что-то там далекое и чужое, это реальное и возможное, они тут же примеряют всё на себя. Посмотрите сами на тех, кто приходит сразу после очередного взрыва в кафе, — у них в душе отчаяние, протест, но на лицах — этакая горделивая приподнятость: вот, мол, мы снова здесь, мы не поддаемся страху, жизнь продолжается вопреки всему. М-да… Кстати, всё хочу вас спросить — что это вы так воинственно настроены против меня? Мы ведь с вами, между прочим, старые знакомые. Да-да… Думаю, если б мы встретились лицом к лицу, вы бы сразу вспомнили, что много лет назад мы даже сидели однажды рядышком на лекции по греческой философии. Так-то… А знаете, я ведь удивился, узнав, что вас вдруг назначили начальником отдела кадров. Вы казались мне совсем не подходящим для этой работы. Но потом мне объяснили, каким образом вы заполучили эту должность, и меня уже не удивило, что эта женщина затерялась среди ваших бумажек… Наверняка какая-нибудь уборщица…
— Это вас не касается…
— Ничего, когда вы завтра появитесь у нас в редакции, вам волей-неволей придется назвать ее имя…
Кадровик почти физически ощущает, как его сжимают змеиные кольца, и ему уже жаль, что он вообще затеял этот разговор.
— Кто вам сказал, что я у вас появлюсь? Мы, может, вообще решим не отвечать на вашу клевету. Проигнорируем ее, и кончено. Вот так…
Глава восьмая
Теперь уже он ощущает не одну только вяжущую, давящую усталость. К его усталости присоединился еще и острый голод. К тому же ему не терпится проверить, вернулась ли дочка наконец домой. Но сначала он отправляется в туалет, сполоснуть лицо, вспотевшее от разговора. Однако мужской туалет занят — здесь возится какая-то новая уборщица, которую он видит в своем отделе впервые, молодая, пышноволосая женщина. При виде мужчины она смущенно отступает в сторону — видимо, не ожидала, что в это позднее время кто-то из сотрудников еще работает. Он приветливо улыбается ей и проходит в женский туалет. По его личному приказу здесь недавно поставили большое, в человеческий рост, зеркало, чтобы сотрудницы могли видеть не только свое лицо, но и всю фигуру. В безмолвной тишине рано подступившей осенней ночи он пристально рассматривает себя. Мужчина тридцати девяти лет, сильный, хорошо сложенный, хоть и не особенно высокий, с короткой, ежиком, стрижкой — памятка сверхсрочной армейской службы. Застывшее, усталое, мрачное лицо. И глаза — сузившиеся в какой-то непонятной обиде. «Что с тобой?» — с молчаливым упреком спрашивает он свое отражение, которое продолжает недовольно и хмуро смотреть на него. Неужто это всё из-за трусливых капризов Старика? Или из-за этой лживой статейки с циничным упоминанием о его разводе? Теперь ему уже совершенно ясно, что Журналист куда хитрее и изворотливее, чем он думал. Такой ничего не уступит и ни слова в своей писанине не изменит. И если они завтра же не пошлют в газету самое недвусмысленное извинение, он непременно продолжит ковыряться в их кишках. А там, глядишь, на следующей неделе появится еще один пасквиль. Как только ему станет известно имя погибшей, он наверняка найдет путь к людям ночной смены и отыщет себе там очередного информатора с такой же легкостью, как нашел его в морге. Настучал же ему кто-то о связи между его разводом и назначением на новую должность. Нет, конечно, не Секретарша настучала, в этом он уверен. Не потому, что она так уж уважает его, просто не станет порочить отдел, в котором сама же и работает…
* * *
Начальница канцелярии узнает его с первого слова. Да, у них всё в порядке. Они уже по дороге домой. Со всеми домашними заданиями до самого конца недели. И дома сразу же возьмутся за них. Может быть, он хочет поговорить с дочерью?
Голос дочери, обычно отчужденный, неуверенный и всегда будто в чем-то оправдывающийся, теперь согрет новой надеждой. Да, ей очень хорошо. Эта женщина, которая пришла вместо него, очень симпатичная. И она обещала помочь ей с уроками, так что ему не нужно никуда торопиться.
— Ну что, удалось договориться с Журналистом? — снова берет трубку Начальница канцелярии.
— Увы. Никаких шансов. Жаль, что я вообще с ним связался.
— Попробуй еще что-нибудь. Подумай. Не торопись. В твоем распоряжении целая ночь.
— Опять ты про целую ночь! Нет, у меня совсем другая идея. Может, нам вообще отказаться от ответа, а? Дать этой истории осесть и забыться. Продиктуй мне все-таки номер мобильника Старика, я попробую поговорить с ним об этом еще до концерта.
Нет, она не согласна. Она не даст ему этот номер. Он не будет говорить со Стариком без нее. Да еще перед концертом. Старик без нее беззащитен. И вообще, ей кажется, что это неправильный путь. Зачем отказываться? С какой стати сразу же подымать руки и капитулировать? Нет, нужно хорошенько подумать. Наверняка можно найти что-то другое. Не нужно торопиться, еще раз повторяет она и дает отбой.
Он берет в руки полученную в пекарне буханку. Запах свежего хлеба пьянит и кружит ему голову. Может, поспешить в пекарню, предупредить Мастера на случай появления Журналиста? Или все-таки подождать до завтра? Он надламывает буханку. Сначала он думал принести ее домой целиком, но сейчас ему вдруг мучительно захотелось есть, прямо до тошноты. Он подходит к маленькому холодильнику Секретарши и заглядывает туда в надежде найти что-нибудь, что можно было бы положить на краюху. Раньше он себе никогда не позволял рыться в чужом холодильнике. Но поиски напрасны — холодильник Секретарши девственно пуст, если не считать сиротливо стынущей пластинки сыра. Конечно, можно было бы взять этот крошку сыра, Секретарша наверняка с радостью им пожертвует, но его сдерживает мысль, что завтра ему придется извиняться за вторжение в ее холодильник. Нет, он не доставит ей такого удовольствия! Хватит с него той развязности, с которой она сегодня вела себя с ним самим и с этим пожилым Мастером!
Он надламывает пустую краюху и опять подвигает к себе тоненькую бежевую папочку с личным делом погибшей уборщицы Юлии Рогаевой. В третий раз перечитывает ее анкетные данные — возраст, место рождения, адрес в Иерусалиме — и снова осторожно приближает к глазам маленькое, неясное изображение женского лица и длинной, почти модильяниевской шеи, пытаясь понять, в чем секрет той красоты, о которой говорил Журналист и которая так обидно — если ему верить — ускользнула от его взгляда, когда он принимал эту женщину на работу. Неужто его Секретарша права и он действительно замкнулся в себе, как улитка, так что красота и добро проходят мимо него, как тени? Ему вдруг опять вспоминается почти интимная фамильярность, которую она позволила себе во время сегодняшних розысков, и он окончательно утверждается в мысли, что завтра нужно будет первым делом поставить ее на должное место. Среди товарищей по сверхсрочной службе он славился тем, что всегда умел сохранять дистанцию между собой и своими секретаршами — до тех пор, пока не женился на одной из них.
