— А что будет с нами? — спросил я безнадежным тоном, чувствуя внезапно, что не существует тяжелой золотой цепи, связывающей нас, а есть лишь тончайшая ниточка, способная лопнуть в любую минуту.
— Ничего, — ответила она серьезно. — Ничего с нами не будет. Забудь обо всем, что случилось. Это был просто эпизод. С моей стороны будущего все это не имеет. Ты можешь позволить себе нечто подобное, ты — человек свободный. Я — нет. Ты холостяк, а холостяк много опаснее, чем человек женатый.
Я молчал, это не имеет значения, потому что лишь я, заваривший эту кашу, мог положить конец всему. Но сердце мое сжималось от боли за нее, пусть даже я бессилен был хоть чем-то ей помочь. Похоже, ее мучали сомнения; ей казалось, что меня снова одолевает похоть. Подавшись ко мне, она взяла меня за руку.
— Ты удивлена, что я в тебя влюбился? — спросил я ее.
На мгновение она задумалась, а затем сказала:
— Да. Это странно… и это не нужно. Пусть даже мне приходилось слышать о подобном от людей, которых я знаю. Но… ты так молод… на самом деле — зачем тебе нужна женщина вроде меня? И, кстати — ты не замерз, сидя вот так?
— Есть немножко, — сказал я. — Но мне не хочется одеваться, потому что тогда исчезнет запах твоего тела.
Она покраснела, но улыбка в ее глазах не исчезла, и, подойдя ближе, она легко поцеловала меня в один глаз и другой и взъерошила мои волосы.
— Если телефон позвонит снова, можешь не подходить. Но если все-таки возьмешь трубку и это окажется Лазар, скажи ему, что я уже давно ушла, и будь очень осторожен, чтобы не выдать меня, не то нас обоих ждут большие неприятности.
Едва она ушла, как я начал по ней скучать. Нехотя я оставил пустую кровать, и в полной темноте, опустившейся на квартиру, пошел собирать свою одежду, валявшуюся беспорядочной кучей на ковре, и вдруг к собственной радости обнаружил в просвете между крышами и телевизионными антеннами восхитительную синюю полоску моря, которую, как мне показалось, я уже больше никогда не увижу из моего окна. Аромат ее духов все еще держался на моих ладонях, и я вдыхал этот запах, поднеся их к лицу, когда зазвонил телефон. Я, не поднимая трубки, знал, что на этот раз звонит Лазар, который разыскивает свою жену. «Ну и что? — сказал я себе. — Чего мне бояться?» Я поднял трубку, и голос его прозвучал так четко, словно сам он находился за стеной.
— Она уже ушла, — сказал я быстро, раньше даже, чем он спросил меня о ней.
— Значит вы все закончили? — спросил он.
— Похоже, что так. — Я произнес это не слишком уверенно, не желая, чтобы он подумал, что с этой минуты они могут забыть обо мне.
— А она показала вам, где находится вентиль, который вы искали, или в итоге забыла о нем?
— Она забыла, — сказал я с легким вздохом, и мы вместе рассмеялись над ее бестолковостью.
Он тут же объяснил мне, где я найду этот вентиль, который и в самом деле находился в совершенно невероятном месте. Внезапно тревога охватила меня. Свободной рукой я стал натягивать одежду, словно он мог увидеть мою наготу по телефону. Через стену, из соседней квартиры, до меня донеслись звуки шагов, и по спине у меня пробежал мороз, как если бы там, за стеной, появился его, преследующий меня призрак, в то время как его голос продолжал звучать в трубке. Во мне поднимался страх пополам с угрызениями совести за то, как я с ним поступил, и более всего мне хотелось бросить трубку. Но Лазар был настроен так дружелюбно… присущая ему восприимчивость подсказала ему, что мне не по себе, и он ринулся мне на помощь.
— Скажите мне, только честно, — вы на меня в обиде?
Само это слово поразило меня.
— Я в обиде? Почему бы я мог обижаться на вас?
— Откуда мне знать? Может быть, вы думаете, что я мог бы заставить Хишина оставить вас в хирургическом отделении… Но поверьте, я не могу вмешиваться в такие дела. И никакого веса в вопросах о назначениях я не имею.
— Я знаю это… я знаю, — поспешил я заверить его. — И я никогда на вас не сердился. Как раз наоборот.
Но Лазар явно не был удовлетворен:
— Так или иначе, завтра вы встречаетесь с профессором Левиным, и я думаю, что он согласится взять вас, пусть временно, в свое отделение.
— Завтра? Я встречаюсь с Левиным? — я был в полном изумлении. — Он что, наконец поправился?
Теперь настала очередь Лазара удивляться:
— Но разве Дори вам ничего не сказала? Я просил ее сообщить, что на завтрашнее утро вам назначена эта встреча. И это она забыла тоже? Вы не знаете, что это с ней сегодня случилось?
IX
И после того, как они разорвали на клочки и разбили вдребезги все, что их связывало, эта пара торопливо разъединилась и, словно стрелы, выпущенные из мощного лука, поодиночке взмыли в сияющую бездну, дабы вернуть себе свободу, похищенную у них, и доказать, что они достойны этой свободы. И никогда это не было еще столь прекрасным — возможность парить высоко, отдаваясь порывам прохладного бриза, ласкающего их крылья, устремляясь туда, где каждый из них мог обрести одиночество, получив наконец то, к чему они давно были готовы, — стародавний маршрут, прочерченный некогда племенем крылатых динозавров, не заботясь ни о безопасности, ни о сердечном тепле мигрирующих стай, пересекающих океаны по испытанным, проверенным древним путям, позволявшим попутному ветру нести их туда, где им никогда больше не встретить напарника, от которого они только-только освободились.
Время от времени птицы опускаются на землю, дабы восстановить силы на берегу реки или в желтеющем поле, погружая свой клюв в свежую воду, и осторожными шажками ступают по воображаемому кругу; обходя самца (или самку?), который восхитителен в своем кажущемся абсолютном безразличии. Но этот прозрачный зеленый зрачок (вне зависимости от того, самец это или самка — определить это невозможно) настороженно посматривает на это передвижение, словно желая убедиться, не таятся ли за этим какие-то неожиданности. Но никаких неожиданностей нет. Лишь землепашец, бредущий своей бороздой вслед за плугом с длинной оросительной трубкой на плечах, да маленькая девочка в школьной униформе с тяжелым ранцем на спине, возвращающаяся домой по протоптанной тропинке. Но даже если крошечная, змейка рискнет показаться средь низкой травы — она будет в ту же секунду замечена, схвачена проворным клювом и исчезнет.
И так это продолжается. Время от времени птицы опускаются на крыши или электрические провода, столбы и мачты, погружают головы в благоухающие лужи, выуживая из них то красного червячка, то трепещущего комара, но глаза при этом всегда остаются открыты, чтобы видеть того, кто некогда был частью его души. На случай, если он вдруг, взмахнув крыльями, устремится за горизонт. Ибо он не в силах поверить, что одиночество возвращается вновь, оставляя ему ненужную и постылую свободу. И тогда, когда солнце уходит, он с силой взмывает снова в небеса в надежде на западный ветер, который понесет его в пустыню, потому что только там, уверен он, существует надежное убежище. В свете уходящего дня, на низкой высоте, он скользит, не торопясь, над бледнеющей пустотой в зареве этого вечернего часа. А затем, с той же силой воли, с которой он и его напарник разорвали тайну, некогда соединившую их, часами продолжает полет, не обращая внимания на спустившуюся тьму, время от времени ощущая поблизости жаркое дыхание хищников. И в полночь, усталый, но довольный, он позволяет себе продолжительный отдых, достаточный, чтобы оправить перья на ветвях одинокого дерева или в зарослях кустарника посреди равнины, отдавшись объятиям вновь обретенной свободы. Но в тот же момент понимает, что проблеск, приветственно сверкнувший ему из чащи — это не светлячок и не осколок стекла, нет — это открытый глаз его напарника, второй его — или ее — половины, от которой он пытался бежать. Пытался весь этот долгий день, оставив позади секреты и тайны.
