Когда я вышел из ворот крепости с последними туристами, душа моя была взбудоражена даже тем немногим, что я ухитрился разглядеть. Солнце уже садилось, и темнота быстро окутывала землю. Вечерняя прохлада усугублялась мягким дождем, пришедшим со стороны близкой реки, которую я частично разглядел сквозь крепостные зубцы. Я полагал, что река эта — Ганг, пока гид не поправил меня, сообщив, что река эта называется Ямуна и что она впадает в Ганг примерно в шестистах милях отсюда. И хотя усталость накапливалась у меня внутри, словно в специально созданном для этого органе, я сказал самому себе, что если я уже забрался в такую даль и пришел в такое восхищение от увиденного, я должен пойти и увидеть еще и реку, пусть даже она и не оказалась знаменитым Гангом, — она должна была обладать несомненным духовным смыслом, способным открыть мне некую тайну. Ибо времени для моих независимых, как эта, вечерних прогулок осталось всего ничего — до завтра, когда все это закончится и я окажусь в автобусе или поезде, зажатым между Лазаром и его женой, с их заботой о больной дочери; заботой, возраставшей тем сильнее, чем ближе мы приближались к больнице. А пока что я продолжал двигаться на восток от реки, не обращая внимания на сгущающуюся темноту. Защищенный от холода и случайных порывов ветра старой, но еще крепкой отцовской водо- и ветронепроницаемой курткой, я начал свой путь среди жалких лачуг, чьи обитатели выглядели вполне дружелюбно или, по крайней мере, совсем не враждебно.
Несмотря на холод и мелкий дождь, оживленные голоса женщин, стирающих белье и даже умывающихся, становились все громче по мере приближения к реке; время от времени качающийся свет фонарей позволял разглядеть эти оживленные монументы. Я стоял так долго, омываемый пропитанным ароматом цветов дождем, прислушиваясь к этим протяжным крикам; потом их перекрыл паровозный гудок, и длинный, ярко освещенный поезд прополз от расположенной неподалеку железнодорожной станции, пересекая реку по невидимому мосту, словно плывя между небом и землей перед тем, как потонуть в темной пучине за горизонтом. В это мгновение я смирился с вынужденным путешествием и перестал в душе проклинать профессора Хишина за то, что тот поддался давлению Лазара. Я вдруг опустил руки и, почувствовав, как я устал, начал обратный путь — туда, где ожидала меня кровать, украшенная гирляндами желтых, уже начавших увядать ноготков.
Но кто мог бы предположить, что непроглядная темь падет не только на реку и ее окрестности, но и на большую часть всего Старого города, несмотря на редкие фонари разбросанные то здесь, то там — фонари, чей тусклый свет размывал неясными пятнами те немногие приметы, которые должны были помочь мне отыскать дорогу обратно? У меня не было выбора кроме как без конца повторять название того, первого, отвергнутого нами отеля случайным прохожим, которые были полны доброжелательства и готовности помочь, но не могли этого сделать. К моему смущению и испугу, я вдруг стал узнавать лавки и ларьки, мимо которых уже однажды проходил, и понял, что хожу по кругу, поскольку никто не удосужился объяснить мне, что все улицы здесь просто окружают площадь и, таким образом, не ведут никуда. Я тут же утратил всю уверенность в том, что знаю направление, в котором я двигаюсь, и начал обращаться к людям, лежавшим на тротуаре, с просьбой о помощи; для этого некоторых из этих людей мне пришлось разбудить.
Кое-как я нашел дорогу к отвергнутому нами отелю, который, к большому моему изумлению, был ярко освещен и наполнен звуками музыки и пения. Там совершалась брачная церемония, на которую я смотрел, словно зачарованный. Отсюда до нашей гостиницы дорога мне была уже известна.
Гостиница тонула во мраке и тишине. Я поспешил на второй этаж, уверенный, что Лазары очень сердятся на меня за столь долгое отсутствие безо всякого предупреждения, если только они уже не примирились с тем, что с их стороны я не подлежу контролю и не стоит даже ожидать от меня чего-либо, кроме профессиональной медицинской помощи, когда для этого наступит надлежащий момент. Но если меня ожидает мягкий выговор, то, решил я, приму его, безмолвно склонив голову.
И я вошел с этим в свою комнату, в которой единственным источником света была масляная лампа, появившаяся в мое отсутствие и поставленная у изголовья кровати. Выйдя в коридор, я тихонько постучал в соседнюю дверь, чтобы доложить о своем возвращении; кроме всего прочего мне хотелось узнать, чем они занимались и что успели увидеть без меня.
На стук дверь открыл Лазар. Вид у него был взъерошенный и заспанный, и он показался мне коротышкой в своей старомодной фланелевой пижаме и босиком. Их комната была меньше моей, повсюду были видны разбросанная одежда и различные предметы туалета и другие явно принадлежавшие им вещи, различимые в мягком слабом свете, исходящем от такой же, как у меня, масляной лампы, спрятанной под их кроватью, размерами больше моей, на которой обрисовывались очертания миссис Лазар, завернувшейся в простыню целиком, за исключением маленькой ступни, выглядывавшей наружу. Судя по всему, подумал я снова с непонятной для себя горячностью, сон есть такая же неотъемлемая ее черта, как и ее улыбка. И я ничуть не сомневался, что не успеет за мною захлопнуться дверь, как они снова погрузятся в беспробудный сон, забыв о великом индийском городе вокруг них и уж тем более ничуть не беспокоясь о моем отсутствии.
Не в силах сдержаться, я, словно взволнованное дитя, говорил Лазару о Красном форте, о маленьком дворце и о реке. Он слушал, чуть склонив голову; его покачивало. Великий и грозный, по словам профессора Хишина, руководитель нашей огромной больницы, сейчас стоял передо мной, и похож был на слабого, сбитого с толку старика. Несмотря на это, я продолжил свое бормотание, ощущая на себе посмеивающийся взгляд, направленный на меня со стороны кровати.
— Я вижу, что вы довольны, — резюмировал Лазар. — Это хорошо, это правильно, что вы не стали дожидаться нас. Я не могу понять, что нас так подкосило, — продолжал он извиняющимся тоном, — но это оказалось сильнее нас. Не забывайте, что мы провели уже несколько бессонных ночей непосредственно перед поездкой. С той самой минуты, когда девушка принесла нам известие от нашей дочери, мы не сомкнули глаз… даже если это не бросалось в глаза.
Он проводил меня до моих дверей и вручил две таблетки снотворного. Затем, с присущей ему практичностью и предусмотрительностью сказал, что решил не упускать возможности досмотреть свои сны и, выражаясь его стилем, подзарядить батареи перед предстоявшим назавтра трудным путешествием. Наверное, он так и сделал, потому что когда на следующее утро он своим стуком разбудил меня в десять часов, я сразу же отметил, что все следы вчерашнего утомления бесследно исчезли, сменившись приливом энергии; сейчас мистер Лазар мог бы служить олицетворением бодрости. Извинившись за то, что разбудил меня, мистер Лазар объяснил, что возникли «небольшие, но срочные» проблемы организационного свойства. В десять часов вечера нам предстояло продолжить наше путешествие ночным поездом, идущим до Варанаси. Семнадцать часов пути. И нам надлежало освободить до полудня наши номера, оставив багаж внизу, в камере хранения гостиницы.
— Выходит, мы пробудем в городе всего лишь до вечера? — разочарованно спросил я, даже зная, что странное желание Лазара найти его заболевшую дочь как можно скорее и вместе с ней немедленно вернуться в Израиль перевесит все его обещания, данные им прежде — тогда, в его собственной гостиной. И я почувствовал прилив раздражения — мне хотелось еще раз вернуться к реке при свете дня, равно как и посмотреть на новые места, которые привлекли мое внимание, когда я проходил мимо них в темноте.
