— Нет ли здесь опасности возникновения вентрикулярной тахикардии? — спросил я.
Поначалу Левин пытался игнорировать мои расспросы, но поскольку я упорно повторял их, он грубо рявкнул:
— Да, доктор Рубин. Мы тоже заметили это. Глаза у нас пока еще на месте, да не покажется вам это странным, и мы в состоянии прийти к собственным заключениям. И мы совершенно не нуждаемся в том, чтобы каждый врач в этой больнице совал свой нос в наши дела, даже если речь идет о директоре. Я не сомневаюсь, что вам есть еще чем занять себя. Так почему бы вам не заняться своим делом, поручив нам заботы о мистере Лазаре?
Хороший совет. Но последовать ему я не мог. Я знал, что не успокоюсь, пока не найду ответа, и четырьмя часами позже, уже ночью, снова поднимался по лестнице на девятый этаж, где нигде, кроме как в дежурке для медсестер, не было света. Мой врачебный халат позволил мне пройти все посты беспрепятственно. Дойдя до закрытой двери, ведущей в палату, где лежал Лазар, я остановился и прислушался. Но все, что я мог услышать, был звук работающего телевизора. Не решаясь войти без разрешения, я тихонько постучал. Ответа не последовало, что лишь усилило мою тревогу, и я открыл дверь.
Помимо лунного света, заливающего палату через большое окно, и отблеска телеэкрана палату ничто не освещало. Дори, поджав под себя ноги, сидела в кресле и спала, держа в одной руке очки, а другой держась за руку Лазара, который, в свою очередь, полулежал, уставившись маленькими своими глазками на телевизионный экран, свисавший с потолка. Начиная с первых дней нашего путешествия по Индии, я не ощущал, насколько эти люди близки друг другу, — после целого дня, проведенного рядом, она не в силах была оставить его хоть ненадолго. Внезапно я ощутил стыд; стыд за то, каким образом я предал его. И мне захотелось дать самому себе клятву — никогда более даже не прикасаться к ней — пусть даже она сама меня об этом попросит. Если это и в самом деле была невозможная любовь, что ж — пускай тогда все связанное с нею тоже будет невозможным. И нереальным.
Лазар приветствовал мое появление в мертвой тишине полуночи как явление совершенно нормальное — выразилось это в дружественном помахивании ладони. Я подошел к нему и, заметив, что глаза его поблескивают, а щеки розовее обычного, инстинктивно положил ладонь ему на лоб. Он принял это безропотно, как если бы с той минуты, когда он пересек больничный порог в качестве пациента, каждый, имевший отношение к врачебному процессу, мог отныне на законных основаниях подойти и потрогать его лоб. У него была небольшая температура, что было естественно и предсказуемо после жестокой операции, которая должна была потрясти весь его организм, но это могло и настораживать врача. Лазар признался мне, что некоторое время тому назад медсестра заметила и температуру и, то, что его немного лихорадит, но решила дождаться утра, чтобы проконсультироваться с профессором Левиным.
— Я дам вам таблетку, которая собьет температуру, — сказал я без затей.
Поскольку Лазара «увели» из кардиологической хирургии и поместили под персональный надзор двух руководителей различных — и можно сказать, несовместимых — отделений больницы, а ведущий и наиболее авторитетный специалист, оперировавший его, растворился в воздухе, он был попросту брошен в этой своей прекрасной отдельной палате, наполненной удушающим ароматом цветов, хотя на ночь все цветочные горшки были из комнаты вынесены. Наши перешептывания разбудили Дори, которая открыла столь любимые мною глаза, немедленно засветившиеся ее неповторимой улыбкой, исполненной такой радости, как если бы ничего серьезного не случалось в окружающем ее мире.
— Ну, Бенци, как он на ваш взгляд? — спросила она, и мне трудно было понять, обращается ли она ко мне как к другу или как к врачу.
— Он выглядит прекрасно, — заверил я ее с улыбкой. — Боюсь только, как бы он не потерялся между этими своими важными и самыми замечательными врачами, которые отвечают за него, — добавил я и тут же пожалел о сказанном, потому что увидел: она переживала за него так, что каждое сомнение, высказанное со стороны, мгновенно нарушало ее душевное равновесие.
— Что вы имеете в виду? — спросила она.
— На самом деле — ничего, — сказал я, пытаясь ее успокоить. — Но случайно заглянув сюда, я обнаружил, что у него температура, и оказалось, что рядом нет никого, кто дал бы ему жаропонижающую таблетку, потому что для этого пришлось бы разбудить профессора Левина, — как будто только ему одному во всей больнице это под силу.
— Я этого не понимаю. А вы… вы тоже не можете дать ему эту таблетку? — спросила она с таким наивным доверием, что у меня защемило сердце, еще больше оно защемило, когда я увидел ее глаза без очков — ведь до этой минуты без очков я видел ее только в те мгновения, когда мы занимались с ней любовью.
— Конечно, — с полной уверенностью сказал я. — Конечно, я могу. Пусть у него даже небольшая температура — почему он должен страдать?
Но на самом деле беспокоила меня вовсе не температура. Все мои мысли упрямо вращались вокруг возможности возникновения вентрикулярной тахикардии, которая могла внезапно перейти в вентрикулярную фибрилляцию.
Я забрал множество распечаток ЭКГ Лазара, сделанных с момента операции, чтобы получше вглядеться при полном свете луны этой осенней ночью, а вглядевшись, увидел длинные полоски быстрых сокращений предсердия, которые отличались от обычных, нормальных; их было пять или шесть в ряд, и формой они тоже отличались от нормальных — в них же явно доминировал синусоидальный ритм, который заставлял меня предполагать его вентрикулярное происхождение. Даже несовершенные, как у меня, познания в кардиологии были достаточны, чтобы дать пищу моим страхам и привести меня к мысли сфотографировать эти результаты ЭКГ и взять их назавтра с собой в библиотеку, а там повнимательнее изучить их или даже добраться до находящегося в Иерусалиме профессора Адлера, и от него услышать, что он скажет. Кажется, впервые с тех пор, как я начал работать в больнице, я чувствовал себя настолько уверенным в своей правоте, что только мой возраст и не слишком большой профессиональный опыт удержали меня от того, чтобы немедленно тут же, посреди ночи, отправиться к профессору Хишину и попробовать обсудить сложившуюся ситуацию — ситуацию, не разобравшись до конца в которой мы рисковали попасть ь катастрофу. Но…
Но я оставил свой пост в палате скорой помощи, и ни на минуту не забывал, что этот факт в любое мгновение мог быть обнаружен. А потому я прошел в дежурку к медсестре, находившейся в конце коридора, и выписал для Лазара две таблетки парацетамола и капсулу с пятью миллиграммами валиума для его жены, а после того как убедился, что эти таблетки и капсулу они приняли, удалился, пообещав появиться назавтра поближе к полудню, — я должен был дать такое обещание, поскольку видел, что, несмотря на непоколебимое доверие, которое они питали к своим именитым больничным друзьям, они испытывали, быть может, даже неосознанно, некую зависимость — в хорошем смысле слова — от некоего молодого врача, который сопровождал их по Индии.
А потому, проснувшись довольно поздно следующим утром, я не отправился в Иерусалим, как обещал своим родителям, желая помочь им с Шиви, которая, по уверению моей матери, была в полном порядке и доставляла им массу радости, а вместо этого просто позвонил им и принес глубокие извинения. А поскольку я не знал, как объяснить даже самому себе все нараставшую внутри меня тревогу, касавшуюся состояния Лазара, которое вынуждало меня оставаться в максимальной близости к больнице, я предпочел не скрывать ничего и выложил им всю правду, не вдаваясь, впрочем, в детали медицинского характера, и эти разумные, рациональные люди должны были довольствоваться какими-то таинственными моими предчувствиями на том основании, что они привыкли во всем доверять мне.
