А между тем, кто, как не она, белокурая, красивая, ослепительная и соблазнительная, к тому же отзывчивая, никогда – «насколько известно» (а в Париже в этих кругах слухи распространяются быстро) – не делавшая никому зла, кто, как не она, любимая мужчинами, любящая своих детей, любимица публики, кто, как не Катрин Денев, казалось бы, должна безнаказанно утверждаться такою, какая она есть? Не знаю, но, может быть, и лучшее, и худшее в ее очаровании – тот матовый свет, временами возникающий в ее каштановых глазах, которые на мгновение становятся растерянными и выдают какой-то внутренний надлом в этом белокуром совершенстве.
Горбачев: в любимчиках у истории ходят лишь победители
1989 год
Очень редко случается, чтобы История одарила одного из своих великих персонажей – сразу, с самого первого его появления на ее подмостках – всей властью, славой, тайной и популярностью, которые достаются героям позже. Наполеону после первого успеха при Директории пришлось отправиться в Египет, столкнуться там с тяготами экзотического рода и лишь потом возобновить свое восхождение на трон и к Империи. Если говорить о королях, им, как правило, приходилось дожидаться смерти матери или падения регента, чтобы стать всемогущими. Де Голль три года просидел в Лондоне; Гитлер провел несколько месяцев в тюрьме после своей первой Мюнхенской истерики (я уж не говорю о необузданных калифах на час – полковниках из Латинской Америки, – которых и по именам-то не успевают запомнить, впрочем, их имена никоим образом не смогут повлиять на судьбы мира).
Короче говоря, если человек сразу оказался на вершине, при том что никто даже не заметил, как он взбирался по ступеням служебной лестницы или перескакивал через них, – это случай исключительный.
А ведь именно так произошло с Горбачевым: в один прекрасный день он возглавил Верховный Совет, в одночасье став хозяином России, то есть человеком, в чьих силах уничтожить Европу и уж тем более тиранить двести с лишним миллионов человек. Он молниеносно завоевал наш мир благодаря средствам массовой информации, а ведь его никогда не видели склоненным над плечом Брежнева или в профиль за спиной Андропова. Его появление было неожиданным, на него не возлагали надежд и, следовательно, не боялись, но при виде этого человека в 1985 году триста членов Президиума русской Коммунистической партии (так в тексте. – Прим. перев.) должны были встать, а затем сесть.
Мир был потрясен вдвойне. Дело в том, что в течение семидесяти с лишним лет этот пост неизменно доставался старцу с надменным выражением застывшего лица, который третировал нас или отчаянно, порой до смешного откровенно врал нам. Одетые в костюмы, явно пошитые из синтетики, за неимением сермяги, эти восьмидесятилетние долгожители требовали от нас уважения, не платя нам той же монетой, и несли на весь мир несусветную ложь. Мало-помалу мы свыклись с тем, что эти одержимые старцы называют нас декадентами и похотливыми гадинами. И тем не менее эти старики представляли для нас Россию, русский дух, героев Достоевского, героев Толстого, балалайки и все то, за что мы в глубине души любили, не зная его – этот такой близкий народ, с которым почему-то вечно находились в состоянии то холодной войны, то разрядки. Шло время с его перипетиями, и мы привыкли к этому состоянию, привыкли к тому, что от незнакомых соседей нас отделяет стена – иногда символическая, иногда реальная, стальная стена. Тем более что каждый год репортаж, свидетельство или чей-то рассказ напоминали нам о существовании за нею мучеников или фанатиков – кому как ближе, – усиливая у одних из нас сострадание, а у других – страх и даже ненависть. Ах, как же далеко мы были от знаменитой русской теплоты, от русской души, прямо сказать, у черта на куличках, а чертями, дьяволами были те, кто от Сталина до Андропова олицетворял собой беспрецедентную – во всяком случае, по цинизму – тиранию: ведь, утверждая, что ее вдохновляет сам народ, она этот народ третировала и душила! Душила до такой степени, что если американцы в наших глазах были, как правило, грубыми материалистами, англичане – спесивцами, испанцы – брюзгами, а итальянцы – болтунами, то русские были никем – русскими, и только! У них не было личности, своеобразия, своего лица. Как же нужно угнетать и подавлять нацию, чтобы ее нельзя было представить себе даже через недостатки… Дело дошло до того, что самые решительные противники страны даже не обсуждали ее плачевного положения и упадка. Просто одни говорили, что русские получили то, что хотели, а другие называли их страдальцами. Конечно, последних становилось все больше, учитывая откровения вырвавшихся из ГУЛАГа. Своеобразное сострадание, замешенное на страхе, постепенно сглаживаемое рассказами очевидцев – побывать за «железным занавесом» стало проще, но впечатления были по-прежнему мрачными, – определило отношение к России; иногда это чувство обострялось в связи с деятельностью такого удивительного человека, как Сахаров, или ужасным нападением на северокорейский (так в тексте, на самом деле южнокорейский. – Прим. перев.) «Боинг». И, разумеется, в связи с кризисами в социалистических странах, ближайших соседях, дорого платящих за близость к Большому Медведю.
Вот на таком-то незыблемо-мрачном фоне и появился этот мальчуган пятидесяти одного года от роду, этот русский, этот человек из другого мира. (Разве можно представить себе американского политика, который не удалил бы со лба родимое пятно а-ля Достоевский?) Но этот человек говорил на том же языке, что и мы, он говорил то, о чем думал весь мир, начиная с 1945 года: атомная война – ужасная вещь, когда-нибудь она обязательно разразится из-за перенасыщенности вооружениями, и этот процесс нужно остановить. Но в то же время этот человек признавал, что и русским женщинам, и детям угрожает эта бомба. За русским народом он признавал те же потребности, те же страхи, которыми живут и наши народы; более того, ту же ответственность в случае несчастья.
Западный мир остолбенел. Ладно еще, что этот пришелец был похож на человека, что он обладал чувством юмора, обаянием, грамотной и даже отточенной речью. Он хорошо одевался, не размахивал туфлей, не употреблял нецензурных выражений – непривычно, но терпимо. А вот что он разделял наши страхи – это уж слишком, ведь нашими страхами мы были обязаны именно ему, им, России! И в 85-м году мир взирал с тревогой и недоверием на этого русского, облеченного слишком большой властью и оказавшегося слишком неожиданно нормальным человеком. В умах царили изумление, недоумение, подозрительность, но об облегчении и речи не было, зато облегчение он принес в Россию… Потребовалось три или четыре года неопровержимых доказательств, чтобы мир от всей души признал (естественно, французы были последними), что у России появился гуманный руководитель, которому нужно помочь.
Впрочем, многие еще держатся прежних позиций. Многие, путая подозрительность с интуицией, приходят в раж при виде новых доказательств доброй воли и вопят, что все это лишь стратегические уловки. Впору задаться вопросом: не чувствовали бы эти люди более спокойно и, следовательно, согласились бы оказать помощь, если бы, например, в Афганистане продолжала литься кровь, Венгрия и Польша находились бы под властью штыков, а Сахаров по-прежнему страдал в Горьком. На самом деле, этот образ жестокой России был морально необходим многим. Как же иначе можно смириться с ужасами фашизма, например, Пиночета? Для этого надо было поднять на щит «худшее зло», ГУЛАГ. Как иначе защищать бессердечие вечной гонки за прибылью, если не показывать участникам этой гонки жупела, чудовище, русский коммунизм, где любое благородное начинание обречено? Иметь подлых врагов – это еще не все, нужно, чтобы весь мир признал их таковыми.
